Ошибись, милуя

— Я ждать буду, слышишь? — он опередил ее и открыл перед нею дверь в избу, а сам вышел на крыльцо, переживая свое горькое счастье, готовый и плакать, и смеяться. «И-эх, бросить бы все». Спустившись с крыльца, он укрылся за углом сарая и стал свертывать цигарку. Прикуривая, ослеп от огонька спички, спрятанного в пригоршнях, и не заметил, как совсем близко к нему подступили двое.

— Попался-таки, мазурик, — сказал Яша Миленький и ударил по рукам Петра, потушил спичку, рассыпал его цигарку, искры метнулись по ветру.

— Что это вы? Опять драться?

— А мы и не драться, — сказал Яша. — Мы тебе ножки выдернем, чтобы ты не слонялся где попало. Ганя.

Стоявший слева от Петра сильно ударил его по уху.

— Так-то вы, — со слезами боли и обиды выкрикнул Петр и, схватив Яшу за отвороты его распахнутого полушубка, дернул их вниз — овчина вязко треснула и в сильном рывке податливо раскроилась до пояса.

— Ганька, — завопил Яшка, — лупцуй лярву — ведь он решил у меня всю шубейку. — Оторванные полы путались под руками Якова, мешали ему, и он стал сбрасывать полушубок, а Ганя успел еще раз засветить Петру прямо по глазам, но и тот, ловко развернувшись, бросил свой кулак под сердце Гане и кинулся вслепую по огородам. За спиной хряснул выломанный кол, дробились в перегонках набросные шаги, тяжко падали сапные матюки, но Петр успел до лога и пал в него, как в омут. Наверху еще долго матерились, свистели, бросали что-то в черноту лога, но гнаться дальше не решились.

X

Утром к Огородовым пришел староста Иван Селиванович, молодой, но плешивый мужик, с бельмом на левом глазу, модно стриженный «под польку», с ним, держа на руке рваный полушубок, — отец Яши Миленького, широкий, усадистый, в сухих яловых сапогах с задравшимися носками. Борода тугая и круглая.

Семен мазал телегу, когда во дворе появились гости.

— Позови братца, Семен Григорьевич, — сказал староста и с поклоном снял свой высокий картуз из телячьей шкуры. На вопросительный взгляд хозяина объяснил: — Он, братец-то ваш, вчера был в Борках и, уж как там было, у Якова Золотарева порушил одежину. Покажи, Игнат.

Игнат бросил на телегу полушубок так, чтобы были видны рваные полы, и присказал:

— Чистый разбой.

В руках у Семена был тяжелый гаечный ключ — он постучал им по стене конюшни, где наверху, в сене, спал Петр:

— Спустись, Петя. Тут вот к тебе пришли. — И к гостям: — В драке небось?

— Знамо, — согласился староста.

— Мой Яков с беднотой не вожжается, — обиделся Золотарев и закинул руки за спину.

С сеновала спустился Петр. Застегивая пуговицы на рубахе, подошел к мужикам. У него от распухшего переносья глаза подплыли в синих подтеках.

— Сказывай, молодец, как все было, — попросил староста Иван Селиванович и кивнул на полушубок: — Твоя работа?

— Налетали — и в кулаки. Могло быть, и задел.

— Как же ты задел, ежели все оборвато. — В круглой тугой бороде Золотарева сверкнул оскал зубов.

— Бить начали куда попадя: Яков первый.

— Платить надо, молодец, или к мировому, — заключил староста. — Теперь обсудите сами. Мировой, хоть как, присудит да еще взыщет издержки. По мне, так лучше бы без суда. А уж вы как хотите.

Петр подавленно молчал, глядя исподлобья то на брата, то на старосту. Золотарев настойчиво глядел на Петра и вдруг опять оскалился:

— Я своего выпорю. Выхожу чересседельником вдоль да поперек. А уж вы извольте денежки. Сколя, пусть положит Иван Селиван, — так в деревне все и лично, и по-за глаза звали старосту, выходило просто и ловко: Иван Селиван.

— Ваши тоже, Игнат Фомич, хват на хвате, — заметил староста. — Гляди, как они его разрисовали. Нешто закон это? Возьми-ко он сейчас да к доктору, а от него со свидетельством к мировому. Кабы самим не пришлось ответствовать. Тут, пожалуй, денежками не отделаешься. Вот так-то, по справедливости ежели.

— Да ведь мы что, Иван Селиван, — мигом осел Золотарев. — Мы можем и взять. Оно, конечно, кой черт разберет их, кобелей. А мы понимаем. Да ну его к чомору, мирового-то.

— Вот и решите согласием, — посоветовал староста и надел свой высокий картуз. Золотарев тем временем взял с телеги полушубок, уложил его на руке так, чтобы не видно было рвани, коротко сверкнул зубами:

— Но своего я вздую.

Когда Золотарев вышел за ворота, староста сказал Петру:

— Кого с праздником, а тебя с подглазником. Так, что ли? Неладно это, добрый молодец. Гляди у меня. А теперь ступай. Мы с братцем о деле поговорим.

Выждав, когда отойдет Петр, староста прислонился поясницей к накладке телеги и, блуждая своим единственным глазом где-то поверху, сказал:

— Мы, Семен Григорьевич, по вашей просьбе держали совет со стариками, и не выходит вам надела к одному месту.

— Ведь три десятины у нас, Иван Селиваныч. Как, по-вашему, много это или мало?

— Глядя по едокам.

— Я вообще о десятине. Велика ли она, по-вашему?

Староста наконец понял вопрос Огородова, но с ответом помешкал, как всегда сторонился взгляда собеседника, страдая за свой изъян: