Ошибись, милуя

— Десятина, Семен Григорьевич, опять же в каких руках. В добрых — прибылая, в худых — сама еле держится. А вот твой брательник, начистоту ежели, справно ведет землю. Что есть, то есть. Его наряжать не приходится. К другому ведь ходишь да ходишь — прямо-таки надоест. Выезжай, выезжай… Выезжай, черт тебя подери, сроки упустишь: земля перестоит, ничем не наверстаешь. В конце концов, так оно и выйдет. А окладной лист на все общество — вот и раскладывай потом. С лентяя, черта ты с него возьмешь, и приходится работного мужика напрягать, чтобы отчитаться по оброчным податям. Ведь он хоть и неработь, а со всей своей семьей положен в оклад. У нас таких, немочных, нынче семей восемь. На двести сорок дворов не так много, но все равно кому охота тянуть чужую лямку. А общество — на меня: староста-де распустил, не достигнет у мирян послушания. А ты вот поживешь — увидишь, как, напримерно, ведет свое хозяйство твой соседушко Кирька Недоедыш. Уж мы хотели его выслать по приговору мира — власти не дозволяют. Воздействуйте-де сами. И то сказать: шестеро у него мал мала меньше. И пороли, и в ногах у мира валялся — неймется. Сейчас праздники кончились, пора бы в поле, а он ослабнул от запоя. Не могу-де, надорвался на работе. Вот как с ним? А ведь под ним четыре надела ходит. Вот тебе и десятина. И земля, считай, яловая, и семью его содержи, да и недоимки за него плати. Ну как тут, Семен Григорьевич? Ты человек новый, грамотный — рассуди. У нас и свои есть такие, хоть сейчас готовы уйти из общества. Только дай им землю к одному месту. Вы с Петром уйдете, другие, глядя на вас, а кто подопрет общество? Вдовы, сироты, старики — на кого их? Живем пока, слава богу. Вот от переделов опять отбились. Значит, уласкивай свои загончики и живи. А мутить мужиков против общества я бы вам не указывал.

— Но ведь, Иван Селиваныч, надо же открыть глаза людям на эту самую заединщину.

— Пока не к чему, Семен Григорьевич, — с явным повелением сказал староста и, пожалуй, первый раз, но твердо поглядел на Огородова своим единственным и потому упорным глазом.

На крыльцо вышел ссыльный постоялец Исай Сысоич Люстров, гололобый, розовый и взлохмаченный со сна, в том же не сходящемся на животе синем жилете, в тех же мягких брюках со штрипками и тех же новых лаптях на босу ногу. Он важно, не глядя по сторонам, прошествовал мимо, направляясь за сарай.

— Здравствуйте, Исай Сысоич, — поклонился вслед ему староста.

— Здравствуй, здравствуй, — отозвался Люстров и, не повернувшись, с высоко поднятой головой скрылся за постройками.

— Гордый больно Исай Сысоич-то. Не знай, как и подойти к нему. Не любит начальство. С вами-то как?

— Да ведь мы с Петей день-деньской в работе. Уезжаем — он спит и приезжаем — спит.

— А уж умный-то, должно быть. Весной земли на гарях надо было вымерять, всем обществом звали — не пошел. Теперь вот еще, Семен Григорьевич, накидка вашему двору за общество — шесть рублей. Режут нас без ножа недоимки. Уж вы скажите Петру, чтобы принес. Пятница — крайний срок.

— Это уж вы, Иван Селиванович, сами с Петей. Я в эти дела пока не вхож.

Мимо и, опять глядя вперед только, с важностью прошел Люстров и, сделав несколько приседаний на мостках, поднялся на крыльцо, помахал руками, делая вдохи.

Петр стоял в углу двора у колодца и вроде с кем-то разговаривал. Староста позвал его и, поклонившись Семену Григорьевичу, пошел со двора. Петр направился за ним.

Дворы Кирьяна Недоедыша и Огородова были разделены постройками, а в конце — высоким забором, рубленным в паз. В самом углу забор был как бы разорван колодцем, вырытым в свое время прямо на меже, чтобы им могли пользоваться оба хозяина.

Семен Григорьевич вывел из конюшни старую кобылу и повел ее поить. У колодца, по ту сторону, с пустым ведром стоял Кирьян Недоедышев, мужик лет сорока с небольшим, сухоплечий, со слабыми руками и испитым лицом. Семен уже не первый раз видит Кирьяна и все никак не может поверить, что видит того самого здоровяка Кирьку, который крестился двухпудовкой. «Да что с тобой?» — прочитал в глазах Огородова Кирьян и смутился.

— Не узнал ты меня, соседушка? — улыбнулся робко и извинительно за свою обхудалость. — А ты, Сеня, гляжу, сразу и за хозяйство.

— Надо, Кирьян. Весна не ждет.

— Нет, не ждет. А я вот, вишь, оскудился. — Кирьян поставил ведро и подошел ближе. — Годы мои, Сеня, какие бы еще годы, а огонь вот жгет меня. Мы запрошлым летом столбы воротные у Ивана Селивана ставили, а я возьми-ко с дуру-то да один занеси комель. Эх, сила есть, ума не надо. И так у меня, скажи, в тою же пору тепло исделалось под ложечкой. И вот тепло да тепло, тепло да тепло, и пошел на истек. Кто увидит, не признает: Кирьян, да не тот. Не тот и есть.

Семен Григорьевич между тем поднял черпугу воды, вылил в деревянную колоду, пустил кобылу к воде. Кирьян понял, что соседу не до разговоров — солнышко на горе, — закруглился:

— Поговорить бы мне с тобой, Сеня. Уж вот бы поговорить. Забегай вечерком. Соседи недальние вроде.