Ошибись, милуя

— Купца такого, Максимушка, поискать. Ой, поискать да поискать. И живет по правде, на работе убиться рад: что косить, что по железу касаемо — они, Огородовы, сам знаешь, все отроду кузнецы. И старших опять может уважить — мягкий да ласковый, а уж милую тещеньку — слышь, Таисья? — Лисован вскочил на ноги, заглянул на кухню к хозяйке: — А милую тещеньку, говорю, на ручках возносить станет. Вот он какой, Петя-то. Теперь за тобой очередь, Максимушке Но ты налей. Налей сперва. Огорчись винцом, да обрадуй словцом.

Максим перелил через край все рюмки и, привстав над столом, из каждой отпил, не беря их в руки, чтобы не обронить дорогую капельку. Выпили согласно.

Лисован, не выпуская свою рюмку из кулака, вытер им рыжую сбитень бороды и стал выжидательно глядеть на хозяина. Но тот облизывался, блаженно щурил мелкие глаза, видимо, созерцал свое захмелевшее нутро, которое все отмякло, утеплилось на тихом и сладком огоньке.

— Но ты чо, Максимушко? — побеспокоил забывшегося хозяина Матвей Лисован. — Пора, поди, и товар казать.

— Да я чо, о Петре ежели. Малый с головой. Это Григория-кузнеца который?

— Никакой холеры не говори больше, — закричала с кухни Таисья и, выскочив в избу, сверкнула глазами на сватов, затопала ногами на мужа: — Уймись, говорю. Замолкни тут же.

— Тетушка Таисья, — вмешалась Катя, уже наперед зная, что ее слова не изменят безнадежно начатого дела: — Мы всегда уважительно к Серафиме Максимовне, как знаем, она девушка славная и от хороших родителей. Но и первый купец покупает, а второй рядится. А меж них согласие, и благослови господь. Да и не к спеху, чтобы сейчас же вот. Обмешкаемся. Они попривыкнут. Еще раз кланяемся.

Катя приложила руку к сердцу и низко поклонилась.

— Кланяемся до самой земельки, — подхватил Матвей Лисован, но с места не тронулся — он все еще не мог расстаться с благодушным настроением, сознавая, что обрадовал хозяина, да и Таисья ошалела и стала куражиться не иначе от радости.

Хозяйка опять было бросилась на мужа, но Максим постучал деревянным перстом по кромке стола:

— Сказано, греби всех напоказ. Младшенькую не шевель — та самим сгодится. А остальных — пусть любую берут. Тебе какую, Матвей? За какой приехал-то?

— За какой, Катерина?

— Серафиму Максимовну.

— Давай, мать, Серафиму. Аля нам стыдно показать девку?

Но в это время в избу вошла сама Серафима. Волосы у ней были гладко причесаны, с пробором, и заплетены в тяжелую косу, перекинутую через плечо и своим расплетенным концом опустившуюся ниже пояса. Рядом с высокой матерью Серафима далеко не взяла ростом, но держалась по-матерински прямо и была стройна, а хорошо развитая грудь придавала ее осанке гордый и независимый вид. У них с матерью, у обеих, были высокие брови, только, жидкие и пепельные, неровно смятые к переносью, они въяве старили Таисью, а Серафиму делали загадочно изумленной, что особенно привлекало в ней.

— Поздоровайся с гостями, — строго велел Максим дочери и своим деревянным пальцем указал на сватов. — Хоть ты, Серафима, и не стоишь того, а вот добрые люди с поклоном. Петр, сын Григория-кузнеца, сватов, слышь, засылает. Какое промеж вас согласие есть? Как скажешь, так и посмотрим. На мать не гляди: она, как кура-наседка, рада держать вас под крылом до перестарков. Какое твое согласие?

— Никакого, тятенька. Я себе не враг и тебе, тятенька. Станешь неволить, в Туру брошусь.

— Бог с тобой, Серафимушка, — Таисья испуганно сложила ладошки, тонкие губы и подбородок у ней дрогнули. — Иди ко мне, чадушко.

— Не троньте меня. Тятенька, в чем я провинилась?

— Сима, ты послушай, — заикнулась было Катерина, но девушка резко оборвала ее на визгливой ноте:

— Пусть ваш Петр сватается к Анне Кириловской — ей не привыкать с сумой-то по деревням. А я у тятеньки не так взрощена.

Резонные ответы дочери как бы подхлестнули и ожесточили Таисью. Она крупно шагнула к столу и с налету ударила кулаком по столешнице перед самым носом мужа:

— Уймись сейчас же. За рюмку продает, господи. Девки, убивает! — вдруг в рёв ударилась хозяйка, очевидно уловив в лице мужа явную угрозу. На ее крик из горницы выбежали все девки, слезно голося и взвизгивая, бросились на отца; одни обнимали его, гладили по голове, а другие хватали за руки, мешали встать.

— Цыть, — рявкнул Максим на девок и, поднимаясь на ноги, взмахнул кулаками: — Всех, вместе с маткой, отдую вожжами. Цыть, пигалицы.

Девки, загораживая и подталкивая к дверям кухни мать, мигом убрались из избы. А Максим, с одеревеневшим лицом, высокий и плоскогрудый, взял со стола пустую бутылку и подал ее Матвею Лисовану:

— А теперь, гостенечки, вот икона, а вот порог. И не обессудьте, коли не так что.

Матвей Лисован только на крыльце опомнился, уяснив наконец, что сватовство провалилось, и самое неловкое состояло в том, что он не знал, на кого обижаться. Хозяин, голова всему дому, принял радушно и приветливо, похвалил жениха, бабы в решении больших семейных дел — пустое место, а вот такое согласное запитие — только подумать — кончилось ничем.