Ошибись, милуя

— Ну какой разговор. Я же отдаю себе отчет, что вас все эти вопросы волнуют в значительной мере больше, чем кого-либо. Так вот, если вы помните, я начал разговор с Петра. Нет, нет, я не одобряю его, но не перестаю удивляться, как высоко он понимал свою честь. Я, Семен Григорьевич, воспитан в духе уважения к нашему многострадальному дворянству за его бескорыстный подвиг в литературе, искусстве, философии и за постоянное чувство человеческого достоинства, которым оно умело дорожить. Там не прощали обид, а уважение к личности ставили выше самой жизни. Хоть тот же Пушкин. А Лермонтов. Ты можешь возразить, что у великих людей каждый шаг освещен великой целью. Не спорю. Но жизнь-то одна: что у великих, что у нас, грешных. И подвиги людские надо мерить одной мерой: сознанием чести и долга. И вдруг здесь, в вашей глухомани, встречаю удивительный пример того, как высоко понимается в народе нравственное достоинство человека. Для меня это решительно ново. Прошу прощения, Семен Григорьевич, я не только о вашем Петре. Дайте, пожалуйста, досказать. Ведь я-то вначале оценил все это как глупое мальчишество. А сегодня посадил меня из Туринска попутный борковский мужик, Максим. Да вы знаете, отец Симочки, Угаров. Да, да, Угаров. Он самый. И вдруг узнаю, что Симочка решила заточить себя в монастырь. Вот я и спрашиваю, откуда это высокое понимание чести, морали, совести? Не на пустом же месте все это возникло. Значит, среда, в которой она родилась и выросла, дала ей ясное представление о красоте души и наделила ее могучей силой духа. И тогда подумал я, Семен Григорьевич, какие там к черту Ромео и Джульетты, когда на наших глазах происходят живые трагедии, куда сильней и страшней выдуманных книжным народом. Надо только суметь приглядеться к ним. Все мои прошлые взгляды на ваших людей опрокинуты с корня. А земские отчеты, вроде бы мертвые выкладки, они окончательно доконали мои старые убеждения. Здешняя жизнь была для меня темна, глуха и неинтересна. Я считал, что достаточно хорошо знаю ее, чтобы судить о ней, как о чем-то диком, сдерживаемом только полицейским усмотрением. На этом уровне жизнь мужика разумна, хотя сам он этого и не понимает. Я со злобой думал: пусть не понимает, пусть ненавидит, однако пашет, сеет хлеб, плодится, ходит на войну, когда позовут. Значит, в целом-то живем мы в благоустроенном государстве со своей предначертанной судьбой. Разумеется, кто-то живет лучше, кто-то хуже. Всех не выравняешь. Но сверху — я имею в виду министерства, ведомства, губернские власти — идут циркуляры, законы, уложения, где расписана вся жизнь мужика, — живи он и радуйся. А на деле, Семен Григорьевич, полная неразбериха, жуткая путаница — мертвый тупик. Я поглядел, земство завалено жалобами на старост, урядников. Люди, прикованные к общинной телеге, понимают свою безысходность и работают плохо, нерадиво, всяк рвет себе не по труду, а по ловкости, хитрости и силе. По деревням уезда едва ли не каждый день драки с увечьями и убийствами, поджоги, кражи, грабежи, самосуды, захваты чужих земель, покосов. Молодые, здоровые парни легче идут в тюрьмы и каторгу, чем в солдатчину. Если рекрутов обвывают всей деревней, то над тюремщиком поплачут родные да редко — сосед. И самое страшное, Семен Григорьевич, заключено в том, что много самоубийств. Противоречия, дикость и всякие житейские несуразицы разрешаются одним разом — палысть по горлу, и сведены все счеты. А происходит это опять же оттого, что человек не знает цены своего труда, не знает цены себе. Порой, отстаивая свою поруганную честь или терпя притеснения, неправду, не задумываясь идет на самые крайние меры. Не осознав ни себя, ни своей жизни, легко жертвуя собою. А представь хоть на минутку, что мужик со всеми своими бедами и лихой решимостью возьмет и вольется в общественное сознание, которое уже бесконечно отравлено всеобщим недовольством, — ведь это снова пятый год. Это как пить дать. Извини, Семен Григорьевич, прорвало меня, оттого и говорю так долго и запально. А вывод мой краток. Надо немедленно разделить землю между крестьянами, сделать ее собственностью крестьян. Ваш мужик выстрадал свою святую волю и морально созрел на свободный труд на свободной земле. И только эта мера поднимет его культуру, правосознание и укрепит здравый взгляд на собственность. Вот и все.

— Засиделись уж мы с вами, Исай Сысоич. Мать небось ждет к самовару, — напомнил Семен Григорьевич и встал. — Очень вы меня обрадовали своими выводами. Знайте же, что я ваш единомышленник. И наш долг — помочь мужикам развалить общину. В душе каждого трудолюбивого мужика нету другой, более желанной мысли. Но сама по себе община не отомрет. Нужны усилия и настойчивость. Давайте рука об руку в меру своих сил и возможностей.

— Я согласен. И более того, Семен Григорьевич, буду считать, что этим стану отрабатывать свой хлеб. Сибиряк стоит того, чтобы ему послужить.