Ошибись, милуя

— Ну и ладно, — согласился Исай Сысоич и, поправив на руках вязанные из черной шерсти рукавицы, задорно пошевелил плечами в ласковом тепле. — И хороша ж зимняя дорожка. А ты, Григорич, гляжу, что-то и невесел? Иль по хозяйству своему загрустил?

— И хозяйство, и мать. Как-то ее устроить надо.

— Славная старуха. Да ты с собой ее.

— Нешто согласится. От своей-то печки, от подруг, от родимых могилок. А мой переезд на Мурзу, считаю, к лучшему. Пора и свою жизнь пытать. Здесь, в Межевом, при моем бесправном положении крепкие мужики замордуют. Пока поднимусь на ноги — все силы отшибут.

— Это, Григорич, нахожу похвальным, что едешь на Мурзу с охотой. Дело с фермой прямо-таки заманчивое. Я нынче в свое осеннее сидение в земстве весьма близко познакомился с отчетами фермы, и положение там, прямо скажу, аховое: вместо прибыли одни расходы, хотя период становления ее уже давно минул. Пора бы ферме и барыши приносить. Но не в этом соблазн, Григорич. Главное — поиски, попытки найти новые формы ведения земельного хозяйства. Там все казенное: земля, скот, постройки, инвентарь, машины и, конечно, полученный продукт. Люди свободные, и труд их свободный. Что заработал, то и получи. Как ни скажи, а в этом важная мысль заложена: исключено звериное рвачество, при котором всяк рвет себе. Ему ухватить, а ты хоть сейчас, хоть погодя немного сдыхай. Нету этого звериного закона. А для тебя, полагаю, просто находка. Кто-то все-таки молится за тебя. Ведь, я знаю, ты думаешь, ищешь, страдаешь, и нельзя тебе ковыряться в земле с единой заботой, как бы не подохнуть с голоду. Признаюсь, Григорич, ведь я только здесь стал задумываться над судьбами земли и пахаря ее. И не знаю, не вижу, по какому пути пойдет мужицкая Россия. Не знаю. Это положа руку на сердце. А ты от земли. Такие, как ты, скорее поймут слезы земли. Пожил я здесь, поглядел на вас и согласен с тобой — ломать надо старую жизнь. Это я знаю теперь твердо. А чем заменить старое — это дело ваше, образованных земледельцев. Вот и все. Ферма для тебя практика. Окно в иную жизнь.

— Вот и Колышкин… — начал было Семен, но быстро вскочил на колени и стал сворачивать с наката: навстречу, стремительно приближаясь, неслась почтовая тройка, с колокольчиками, лошадиным хрипом, топотом и снежным вихрем, сильно и весело обдавшим встречных седоков. В почтовых санях ехали двое: оба вместе с кожаными мешками были засыпаны снегом; тот, что сидел сзади, повернулся спиной к встречному ветру и курил в поднятом воротнике. Семен, выправив лошадь на колею, оглянулся на тройку и успел увидеть тут же скрывшийся огонек цигарки.

— И-эх, — с детским восторгом воскликнул Исай Сысоич. — И какой же русский не любит быстрой езды! Поэзия, брат. М-да. Что-то ты давеча заикнулся насчет Пал Палыча?

— А кто это?

— Да Колышкин.

— Ах да, Колышкин. Вот и говорю, все вы, и Колышкин этот, хвалите и тут же поносите ферму. А лысый, какой сидит с ним, тот прямо-таки брызжет желчью.

— Ну это, скажу тебе, отпетый ретроград. Землицу, сказывают, прикупает. Да ведь аппетит приходит во время еды. То верно, разно судят о ферме. Но тебя, Григорич, это совсем не должно заботить. Сколько бы она ни обходилась земству, какое твое дело. Всякий новый шаг никогда человечеству дешево не давался. Теперь такие хозяйства создаются повсеместно. Значит, приспела пора их, значит, пришел конец скифскому образу жизни. Может, ферма-то и есть пробуждение от вечной спячки. Конечно, замах робкий, но ведь и самые великие перемены начинались с малого. Поезжай, Григорич, и смело устраивайся, а уж я обязательно наведаюсь. Но тебя все-таки, вижу, что-то грызет. Ты же весь на виду. Грызет?

— Грызет, Исай Сысоич. Сам я, как видишь, не устроен, не улажен, и думать бы об этом не время, да вот взяло за сердце, хоть ты что.

Семен вдруг смолк и занялся вожжами. Впереди сквозь сыпавшийся снежок показались тяжело груженные сани. Мужик, хозяин, — в длинной собачьей шубе мехом наружу — неспешно шагал за возом. На скорый топот Семеновой лошади обернулся. Придерживаясь за оглоблю, стал обходить упряжку и под уздцы свел лошадь на обочину. Объезжавшим его поклонился, дотронувшись до меховой шапки рукой, в которой держал кнут. Семен ответил ему тем же приветом. Исай Сысоич опоздал с поклоном, сидя в углу, и, немного виноватый, сказал:

— Такие здесь неохватные просторы, а дорогам, дорогам, тем попросту конца нет, но вот встретился в пути человек и непременно поздоровается с вами, доброго пути пожелает, будто век знаком с вами. Я смотрю на этот обычай сибиряков, и, верите ли, во мне возвышается душа. Нет, небросов здесь человек, да и сама Сибирь-матушка уж не кажется такой дикой и суровой. Мы все сейчас живем мечтой бурь и перемен — пошли их, господь, поскорее, — только не очерстветь бы нам друг к другу во всеобщем отрицании. Не забыть бы вот эти поклоны.

Исай Сысоич, вероятно, неожиданно для себя, заверил свою мысль приподнятым голосом и немного сконфузился:

— Да я вижу, тебе не до моих восторгов, может, все-таки скажешь, что с тобой.