Ошибись, милуя

— Я поняла вас, Семен Григорьевич, и ничуть не удивлюсь. Ни капельки. Вы крестьянский сын, у вас на небо, на землю, на общество — на все свой, приземленный, взгляд. Вы, мужики, загадочное племя, самое угнетенное и самое терпеливое. Вот посулила вам Дума землицы, и вы будете сидеть по деревням и ждать хоть двадцать веков.

— Да кто же накормит Россию-то, если все мы примемся бунтовать? Это вы совсем неладно с упреком к мужику, Зинаида Васильевна. Хотя, — Огородов закрыл глаза и весело помотал головой, — хотя и верно: мужика не пошевели — мохом обрастет на одном месте.

— Вы напрасно обиделись, Семен Григорьевич, ведь я верю вам, и вы мне верьте. Мы с вами одинаково думаем — всем жить в любви и согласии. Но в жизни, Семен Григорьевич, в жизни я вся на стороне Егора Егорыча. Вы только вдумайтесь, в чем притягательная сила его и его сторонников? Не выжидать, а действовать. Они взялись переделать всю нашу жизнь путем разрушительной работы, и дело их прекрасно, увлекательно высоким, пламенным словом и чудом личного подвига. Это бескорыстные санитары общества, которые уничтожают закоренелых носителей зла, а порой и сами погибают мученической, но красивой смертью…

Семен Григорьевич не столько слушал, сколько любовался ее возбужденным лицом и вспыхнувшими, еще более потемневшими глазами. Ее слова из-за большой звучности просто не доходили до его души, но, когда она сказала о красивой мученической смерти, он вспомнил о динамите и вмиг встрепенулся:

— Погодите, Зинаида Васильевна. Прошу вас… Как же это? Сами-то вы, да нешто сами-то верите в эту дьявольскую работу?

— Верю, Семен Григорьевич. Признаюсь вам, может, и не до конца верю, но и тем счастлива. Я не умею говорить и знаю, что ни в чем не убедила вас. Но когда вы узнаете о делах Егора Егорыча и будете готовы принять их как свою судьбу, вы найдете цель своей жизни. А путь вам — с нами.

Огородов озабоченно пожевал губами:

— Вы просили меня верить вам. И я верю. Без всяких слов. В душу вашу ангельскую верю. И не мне судить, не мне наставлять вас, но я немного знаю о направлений шагов Егора Егорыча и предостерег бы вас держаться сторонки от их дела. Да. Да. Зла злом не искоренишь. На прошлой неделе у Исаакия, прямо днем, бросили бомбу в карету товарища министра: убило кучера, лакея и задело осколком девицу, она пережидала, когда проедет карета. А сам генерал живехонек, только и есть что до смерти напуган.

— А кто бросал?

— Сказывают, гимназист какой-то. Мальчик. Говорят, даже и не убегал. Да и куда бежать: день, кругом народ. Только зачем я вам говорю все это? Ведь такие, как вы, ничего не делают очертя голову. Зато уж, раз решивши — считай, пойдут до конца. У меня всегда к таким людям с детства лежало сердце, а вы для меня как хороший, но короткий и обманный сон. Вы чисты, откровенны, простодушны — словом, вы достойны неземной любви. И уж если вам не суждено счастье, тогда совсем не вижу, какими еще силами смогут люди добыть его. Да уж как бы там ни было, но вы для меня сама по себе счастье — вот почему я и буду страдать за вас, за таких, как вы. Хоть и чужие судьбы, а все к себе примеряешь. Так и я.

— Семен Григорьевич, миленький, голубчик, спасибо вам за такие слова, но — право же — я не заслужила их. Плохо вы знаете меня. Я и другое помню. Вы как-то сказали, что таких, как я, счастье само найдет. Ведь говорили, помните? Может, и верные слова ваши, да только не нужно мне такое заезжее счастье. Время-то наше, подумайте, горячее, переменное, все чего-то ждут, спорят, борются, страдают, а я бы вот сидела сиднем со своей добродетельной душой да ждала счастливой доли. Ведь дурно же это, Семен Григорьевич. За счастье бороться надо.

— Да почему же непременно бороться. А доброта души, ум, трудолюбие — они-то зачем даны человеку? Любовь, наконец. Любовь. Ведь в этой борьбе, или потасовке, сказать, все ожесточатся и все погубится.

— Но если вокруг зло, насилие, неправда. Волей-неволей пойдешь за лучшими людьми. И мне понятен их призыв к подвигу, жертве. Я давно живу этим.

— Я знаю, вы любите Егора Егорыча, живете его мыслями. И не вас, его осуждаю, потому что он не пожалеет вас, не остережет.

— А мне и не нужна его жалость. Я хочу быть равной с ним. Как видите, уж не такая идеальная Зинаида Васильевна. Согласны теперь?

— Наверно, так, — пожал плечами Семен Григорьевич и, чтобы скрыть вдруг нахлынувшую на него тоску, печально улыбнулся: — Наверно, так. Девушки все хорошие, да откуда же берутся плохие жены?

Но Зина не поддержала его шутку, и Огородов угас, сделался совсем мрачным.

Расстались грустно, потому что Огородов на прощание как-то совсем определенно высказал свое предчувствие:

— Мы ведь с вами не увидимся больше. Однако, случись что с вами, а вы, я вижу, сами рветесь к этому, я не знаю, во что еще верить. Наверно, люди так же выдумали и богородицу, и, кажется мне, выдумали не для милосердия, а чтобы походить на нее в милосердии. Вот и прощайте, моя богородица. — Семен Огородов последнюю фразу хотел сказать весело, с улыбкой, но только смутился и горько поджал губы.