Ошибка биолога

И вокруг Лефевра, нелюдимого, плохого товарища, самовлюбленного безумца, шипела злобная, безымянная сплетня, сотканная из полунамеков и недоговоренных слов. Казалось, кружку художников доставляло особое удовольствие травить, злословить, даже просто клеветать. А наряду с этим, все отлично знали, что Маре живет на содержании у старухи, что Кальмон прогнал жену с тремя детьми на улицу, а сам поселился с распутной Полиной, прозванной Рикошетной, и едва ли не торгует своей любовницей, что многие блюдолизничают у богатых, пишут по заказу порнографические картины, а относительно Люкаса достоверно известно, что он германский шпион и живет продажей своей родины.

И весь этот сброд, с грязным прошлым и еще более грязным настоящим, ненавидел и травил Лефевра и шумно радовался каждому его неуспеху.

А ему, действительно, не везло. Цель, которой он задавался, всегда превышала его талант, и он мучился в потугах творчества, пытаясь создать великое и давая жалкую попытку на величие.

Будь он проще, скромнее в замысле, его имя не гремело бы по всему миру, но говорили бы: «Наш уважаемый, наш талантливый, наш плодовитый».

Но Лефевру была ненавистна сама мысль о золотой середине, об умеренности в порывах. Все или ничего! И он мучил бедную Сюзетту, преданную девушку, часами заставлял ее позировать голой в холодной мастерской. И злился, когда ничего не выходило, во всем обвиняя неповинную натурщицу. Доходил до неистовства, бил ее по щекам и потом, в порыве раскаяния, падал перед ней на колени, целовал ноги.

II

Последнюю картину Лефевра опять высмеяли, и злее прежнего.

В газете читал он рецензию и ядовитые строки отравляли сознание, мозг туманился не от злости, нет, было не до того, но звучало в ушах похоронное пение над погибшей мечтой и сам художник чувствовал себя таким маленьким, униженным, затоптанным.

Сюзетта знала это настроение, смело подошла к нему и гладила его длинные, курчавые волосы.

Девушке было искренне жаль художника и она ненавидела людей. Если бы они знали, сколько оба выстрадали над этой картиной!

Лефевр тихо и нежно отстранил руку девушки, поцеловал ее в лоб и собрался уходить.

— Надолго? — тревожно спросила Сюзетта. — Мне без тебя будет так скучно.

Лефевр задумался.

— Знаешь что, я не пойду в наш кабачок. Черт с ним! Они опять разозлят меня до неистовства. Пойдем вместе или лучше поедем по подземной. Остановимся где вздумается и зайдем в первый попавшийся ресторан, где нас никто не знает.

Сюзетта не чувствовала под собой ног от радости. Ведь так редко брал он ее с собою. Быстро оделась. Под огромной модной шляпкой розовело ее взволнованное личико и глаза, совсем кукольные, сверкали и отражали весело огонь уличных фонарей.

Ехали по подземной, пока не надоело. И оба радовались, что заброшены в огромный город, вдали от дома они одни, никто их не знает, не раздражает неловким вопросом.

В ресторане Лефевр, выпив вина, оживился, был нежен с Сюзеттой, ухаживал за ней, как влюбленный. Так было каждый раз. Пережив горечь неудачи, художник начинал обличать самого себя и оказывался кругом виноватым, и только одна эта девушка любила и поддерживала его, а ей он давал одни лишь муки.

Лефевру в эти минуты казалось, что вся его погоня за славой — вздор и страдания, которые он переживал, не стоят одного горячего поцелуя Сюзетты.

Так сидели они счастливой, влюбленной парочкой, испытывая то, что чувствуют только что пережившие кораблекрушение и сидящие у теплого камина после ледяного холода морских волн и ужаса смотрящей в лицо смерти.

Вбежали газетчики с вечерними экстренными приложениями:

— Полет Блерио через Ламанш! Телеграммы о прибытии Блерио в Англию на аэроплане!

Лефевр, никогда раньше не интересовавшийся воздухоплаванием, купил листок и прочел его невнимательно.

— Что такое? — спросила Сюзетта.

— Да какой-то Блерио перелетел через Ламанш и об этом, конечно, будут кричать целую неделю. Всякий шарлатан у нас легко делается знаменитостью. Старая история о глупой толпе…

— Постой! — перебила его Сюзетта, сделав большие, удивленные глаза. — Ты говоришь — перелетел. На чем? Это шар, который мы видели, помнишь, в загородном саду?

— Нет, аэроплан. Это такая штука, вроде естественной птицы, с крыльями и хвостом. На нем стоит мотор, как на автомобиле. Тяф-тяф! Вертится колесо, или винт, и птица летит. Вернейший способ сломать себе шею.

Сюзетта задумалась и долго в ее кукольных глазах светилось что-то изнутри и, казалось, эта маленькая головка занята новой, необычной для нее работой.

Когда же они вернулись домой и легли вместе, и долго сжимали друг друга в объятиях, Сюзетта вдруг вспомнила и усталым голосом, проговорила:

— Крылья! Человек летит! Как это хорошо! Я была маленькой и во сне видела, что летаю. Знаешь, милый, я и сейчас вижу иногда этот чудный сон. Так легко, чудно. Поднимаюсь на воздух — и всегда с колокольни, которая стоит у нас в деревне. Распущу крылья и несусь, несусь, несусь над землей!

А наутро Лефевр читал в газете восторженные статьи о полете Блерио. Да, это настоящая слава, бессмертное имя! И как просто, надо только решиться.