Ошибка канцлера

– Страх подумать! А может, еще извернется, змий проклятый, какой выход найдет?

– Да нет, мамка, в Раненбурге его со всей семьей заперли, с солдатами караулят, целый совет в делах его разбирается – сколько накрал, где исподличался. Имущества его всего лишили, что сел, деревень, городов целых, что дворцов-то в Москве и Петербурге, что бриллиантов одних с невесты-то порушенной сняли. Петр Михайлыч сказывал, тыщи листов бумаги исписали, как описи делали, да и то рукой махнули. Все прямо так раздавать стали.

– Это кому же?

– Сестрице Прасковье – дом у ворот Мясницких, помнишь, церкву он еще там на дворе поставил, выше Ивана Великого хотел вывести, да дяденька Петр Алексеевич запретил. Сестрице Катерине – дом у Лебяжьего переулка, недалече от Боровицких ворот. Опальной царице Евдокии – в Москве она теперь живет – так все кареты да лошадей.

– А тебе-то что, голубонька, какое имущество?

– А мне, мамка, ничего, совсем ничего. Не ихняя я теперь, чужая. Они для себя хватают.

– Совесть потеряли, а еще сестрицы родные, одних родителев дочери. Да как же такому быть! Ты бы хоть им, голубонька, отписала, о себе напомнила. Может, и спохватились бы. Вон, говоришь, какие у бывшего князя богатства, так неужто на всех бы не хватило? Неужто не знают, как ты тут копейки считаешь, маешься?

– Как не знать, все знают. Да что я им – ни помощь, ни угроза: ломоть отрезанный да за границу выкинутый. Чего об моих интересах печься.

– Да хоть мебелишки бы какой, зеркал бы. Штофные завесы, гляди, в лохмотья износились – сменить не на что. Какую особу государскую принять, стыд один. Может, самой тебе поехать поговорить?

– Так была же на коронации пащенка лопухинского-то, гратуляции[3] приносила. Мальчишка противный, рыло воротит, все на цесаревну Лизавету глядит. Мал-мал, а уж на баб заглядывается. И она непрочь, глазки ему строит, улыбается.

– Заулыбаешься, коли у него власть.

– Да что он может, сопляк безмозглый. Как Александр Данилыч прикажет, так и станет, как велит говорить, так и вякнет. Ни слов своих, ни разуму.

– Оно конечно, двенадцать годков – молод еще.

– Сестрица-то его Наталья всего годком старше, а все соображает, подсказчиков к себе не допускает. Сама да сама, а братец, вишь, к ней прислушивается. Видать, в деда пошла, в Петра Алексеевича.

– А что, коли к ней?

– Да полно тебе, мамка, не знаешь кого найти, чтоб пониже мне поклониться да унизиться, это мне-то, царевне российской, герцогине Курляндской! Мочи моей боле нет!

– А платьишки-то царицыны куда же, гардероб царский?

– Ох, оставь, прочь пошла, старая, прочь!

Иностранные дипломаты готовы были обвинить Федоса, что поддержка им Екатерины в момент избрания на царство была куплена за высокую цену. И небольшое, между строк, уточнение – Екатерина то ли покупала, то ли откупалась. Откупалась? Но тогда понятен ее страх перед Федосом, его самоуверенность и на первый взгляд необъяснимые права. Чего стоит одна его фраза о Екатерине, услужливо сообщенная тайному сыску Феофаном Прокоповичем: «Будет еще трусить, мало только подождать».

О чем-то Федос промолчал, но ведь в любую минуту мог нарушить молчание и тогда... Нет, нет, только не это! Меры предосторожности говорят сами за себя: речь шла о главном – о власти. Да и так ли важно, кого именно имел в виду, назвал или даже написал Петр. Руками Екатерины Меншиков борется со всеми, у кого была хоть тень прав. Анна Петровна – ее срочно венчают с герцогом Голштинским и чуть не насильно выпроваживают из России. Евдокия Лопухина неожиданно вырастает в государственную преступницу. Из места ссылки ее переводят для строжайшего заключения в Шлиссельбургскую крепость под охраной в несколько сотен человек. В недрах Тайной канцелярии усиленно ведется следствие о бродячем монахе Хризологе, объявившемся в России, чтобы передать сыну царевича Алексея поклон от тетки, римской императрицы. Кого бы ни называл своим наследником Петр, он называл не Екатерину, и в этом главная опасность: нарушение его воли – незаконная узурпация престола. Последствия подобного обвинения целиком зависели от политических связей и ловкости тех, кто захотел бы его выдвинуть. Чувствовать уверенно себя Екатерина не могла.

Следствие в Тайной канцелярии... Допросы, когда дыбой, раскаленным железом, всеми ухищреннейшими пытками Средних веков – надо было заставить говорить, прежде всего говорить, пусть в бреду боли и отчаяния человек становился способным к любой лжи. Разве так часто дело заключалось в правде? Тем более с Федосом. Его вообще не допрашивают, даже проверенным и довереннейшим из следователей с ним не дают говорить. Якобы состоявшееся следствие – без следов протоколов! – поспешно набросанный приговор, где только туманным намеком неуважение к императрице, и отправка из Петербурга, к тому же вначале почти пышная.