Ошибка Клео

Она ответила банально: «Я всего боюсь», но он запротестовал, что это нечестно. Тогда она назвала – ничего удивительного – змей, тараканов и шершней, но неожиданно добавила, что боится доброты со стороны плохо знакомых людей. Если доброту раздают, как флаеры в церкви, возникает вопрос: какую цену тебе придется за нее заплатить? Алана ход ее мысли заинтриговал; едва уловимая насмешка в ее словах плохо вязалась с внешней небрежностью – на ней было накручено несколько слоев шерстяных одежек, скрывавших фигуру, поверх черных лосин она носила гольфы, а довершали наряд кожаная куртка и серые варежки. От нее исходила какая-то эфемерная грация, какая-то шаткая легкость.

Судя по всему, Наташа никуда не спешила. Ему бы обрадоваться, но завтра утром он в 6:50 уезжал поездом в Страсбург, послезавтра – в Ренн, а оттуда – в Тулузу.

Может, прогуляемся немного? Она согласилась, предоставив ему выбор маршрута – ей было все равно. Алан предложил Монмартр, в этот час свободный от туристов. У него тут рядом мотоцикл, сразу за «Батакланом».

По улице Лепик они дошли до улицы Соль, миновали площадь Тертр с ее зазывалами, настойчиво заманивавшими их в рестораны с заскорузлыми от пролитого пива скатертями. Алан последний десяток лет жил здесь неподалеку. Практически в двух шагах.

Не успел он договорить, как сообразил, что произнесенная им фраза прозвучала недвусмысленным приглашением, как будто она была ему чем-то обязана. Он забормотал что-то похожее на невнятные извинения, и чем дальше, тем быстрее перспектива секса теряла свою привлекательность. Но Наташа вроде бы не обиделась; остановившись возле высокой ограды сквера Луиз Мишель, она глядела на собор Сакре-Кёр, освещенный бледными лучами прожекторов: а здорово было бы попасть туда одним, а?

Сначала он трусливо напомнил о парковых сторожах и сломанных ногах: все-таки решетка ограды была довольно высокой.

– Ни одного сторожа не видно, – возразила она, – уже почти час ночи, а перелезть через такую ограду легче легкого.

Она не стала над ним насмехаться, когда он скрючился на краю каменной кладки, вцепившись в кованый чугунный завиток, а просто протянула ему руку.

Она спрыгнула с почти полутораметровой высоты.

Наташа озиралась с детским любопытством, подолгу рассматривала граффити и надписи маркером на камне, морщила нос, наткнувшись на шприц или пустой пузырек из-под нео-кодиона, и скривилась, указав ему на использованный презерватив – фу, не наступи! Спрятав нос в красный шарф, она вскочила на скамью и, словно гимнастка на бревне, сделала пару шагов – носок оттянут, руки раскинуты в стороны.

Ей было двадцать три года. Алан удивился: он не дал бы ей больше семнадцати-восемнадцати. Она тотчас полезла к себе в сумку и достала помятое удостоверение личности. У нее и водительские права есть, если этого ему мало.

Она быстро двигалась к выходу, поддала ногой банку из-под кока-колы; к лосинам у нее прилипли мелкие веточки, рукава были испачканы землей. Он ее окликнул: «Эй, не бросай меня тут одного в темноте!»

Он уговорил ее присесть на минутку; его пугала необходимость снова лезть через ограду, и он замерз, но Наташа, на которую, похоже, не действовал зимний холод, засыпала его вопросами. А Бакли такой же, как его музыка? В смысле, по жизни? Джефф пел Hallelujah с закрытыми глазами. Он это на каждом выступлении делает или именно сегодня расчувствовался?

Алану пришлось признаться ей, что, когда их познакомили с Бакли, он увидел лишь молодого американца, способного вскружить голову любой девчонке и мастерски изображающего взгляд исподлобья, воспроизведенный на всех рекламных фотоснимках. Потом он услышал его голос, который критики называли «ангельским»; в пяти октавах Джеффа Бакли помещались целые пласты тревог.

У этого парня был пугающий абсолютный слух. Во время отстройки звука он закрывал глаза и требовал мертвой тишины: shut up everybody[11]. Приближался к микрофону, едва слышно мычал: м-м-м, потом постепенно открывал рот, ммм-э-э-э-а-а, и набирал полную грудь воздуха; звукорежиссер, склонившись над пультом, готовился к скачкам громкости. Пустой зал резонировал в такт его сомнениям; он снова и снова начинал одну и ту же фразу: Hallelujah, and love is not a victory march and love is not а…, подстраивал первую струну на гитаре, хмурил брови; он раздевал песню, убирая все гласные, чтобы остались только L-N-V-M-L-N. Звукорежиссер хватался за голову: «Джефф только что показал „невозможную“ среднюю частоту колебаний около двух килогерц. С этим надо что-то делать! Похоже, этот парень проглотил систему hifi!»

Алан сознавал, что слишком много говорит и слишком громко смеется собственным шуткам: стоило Бакли чихнуть, его менеджер бросалась на кондиционер и накидывала на него пальто.