Ошибка Клео

Годы смазали точную хронологию событий. Прошлое – размытый пейзаж под моросящим дождем, его картография спрятана между страницами голубой школьной тетради, засунутой под супружескую кровать вместе с номерами Elle.

От силы десяток страниц, заполненных именами и датами, отчеркнутыми по линейке:

Маржори OK среда 12 апреля 14:00. Сандрин OK среда 19/26 апреля 14:00.

Ее избранницы.

У тебя есть чутье.

С вечера у нее пересохло во рту, внутренности выкручивало, внизу спины пульсировал ком боли. Пора с этим покончить. Пусть ее судят и накажут.

Долгие годы она спешила перейти на другую сторону улицы, а то и вовсе повернуть назад, если ей казалось, что она заметила члена комиссии, того, кто очень важен для твоего будущего.

Долгие годы у нее сжималось горло, стоило ей услышать определенное слово или почувствовать тот самый аромат. Фригидная. «Опиум». Подарок.

Долгие годы она вздрагивала от любого пристального взгляда – в метро, в автобусе, на дне рождения, в магазине, на родительском собрании, – боясь быть узнанной. Ты, случайно, не училась в коллеже Жана Масе?

Никто не мог остановить этот мучительный монолог, его металлический скрежет у нее в голове; никто не мог начать рассказ с самого начала, объективно изучить все факты и отпустить ей грехи – или покарать ее, – но поставить во всей этой истории финальную точку.

Эта история стала занозой, вокруг которой за долгие годы наросла новая плоть. Образовалась розовая подушечка, мягкая и прочная. Это инородное тело перестало быть чужим; теперь оно принадлежало ей, надежно удерживаемое пучками мышечных волокон, и с годами почти не менялось.

Муж и дочь открыли перед ней путь, по которому она с благодарностью пошла. Путь блестящий и гладкий, похожий на атласную ленту, состоящую из точно просчитанного переплетения нитей основы и нитей утка. Клео неустанно работала над тем, чтобы он всегда оставался таким же гладким, скрупулезно выдирая мельчайшие частички занозы. Она никогда не позволяла себе расслабиться.

Комнату залил солнечный свет, агрессивно-белесый, сделавший слепым экран компьютера. За окном покачивался тополь, и его шелест напоминал звук медленно сминаемой шелковой бумаги. Настал ноябрь, но осень не спешила вступать в свои права, и утренняя теплая сырость тянулась до вечера. Цветы на балконе подвяли и скукожились; муж и дочка отчитывали ее, как ребенка: то ли она их залила, то ли, наоборот, засушила; все у нее портится – и растения, и специи, забытые в глубине кухонного шкафа.

Объединенные ботаническими познаниями, они, натянув розовые резиновые перчатки, дружно что-то подрезали и выпалывали сорняки, а она потом убирала за ними мусор на балконе и посмеивалась: я ваша подручная, чернорабочая. Они оба знали массу вещей, которые она была не в состоянии запомнить: когда сажать георгины, как приготовить бешамель без сливочного масла, в каком кухонном ящике лежат ножницы, когда лучше покупать билеты на поезд, чтобы воспользоваться самым выгодным тарифом, как называется первый том «В поисках утраченного времени». Союз Люси с отцом ее умилял. Они четко распределили между собой роли: мужу досталась кулинарная слава за суфле с морскими гребешками и утопающий в цветах балкон, а ей – былая слава, заархивированная в Национальном институте аудиовизуальных материалов и на видеокассетах, хранящихся в обувной коробке.

«Слава», из которой она старательно вычистила один эпизод, подобно тому как диктатор стирает с официальной фотографии фигуру изменника.

Ее дочь в первый раз сказала «мама», ткнув пальчиком в экран телевизора. Малышка требовала снова и снова показывать ей коллекцию записей, запечатлевших появления Клео на телевизионном экране с 1990-го по 1999-й год.

Реклама воды «Эвиан»: вторая танцовщица справа в коротком белом платье-трапеции – мама! Рыжая танцовщица с прической каре, порхающая между столиками парижского кафе, в рекламе фирмы Guess – это мама! Запись передачи «Звезды-90»: в черных шортах, третья слева за спиной Милен Фармер, – мама, мама! Дочка с первыми нотами начинала стучать ножками в такт музыке и наизусть выучила припев песни: «Все пропало, мои идеалы, мои слова…» Дочка всегда ее узнавала. В белокуром парике. Загримированную под гейшу, в кимоно, с гладкой прической и челкой до глаз. В образе супергероини, с темными кудрями, в диадеме «Чудо-женщины». В группе из двадцати танцовщиц Люси безошибочно выделяла ее, указывая пальчиком: «Вот ты!»

Клео представила себе, как объявит мужу и дочери: «Я должна кое-что вам рассказать».

Увидит ли она на их лицах то же укоризненное выражение, какое появлялось, когда они находили в глубине холодильника забытое заплесневевшее блюдо?

Отразится ли на них смена эмоций: удивление, недоверие, отвращение – именно в этом порядке? Или они пожалеют тринадцатилетнюю Клео?