Ошибка Перикла

— Скажу больше. Если я останусь без тебя, мне придется еще труднее. Ты ведь знаешь, как я дорожу твоими советами. Вовсе не преувеличиваю: мне без тебя будет очень трудно. Перикл без Анаксагора — все равно что народное собрание без Перикла. Прошу тебя, учитель мой и друг, — одумайся, откажись от того, что замыслил.

Тяжкий вздох был ответом гостю. Наконец философ выпростал руку и медленно стянул с головы обветшалую, побитую молью хлену. Но как лежал он лицом к стене, так и остался. Прозвучавший ответ был лаконичен и достоин мудреца:

— Кто нуждается в светильнике, тот наливает в него масло.

Перикл от души рассмеялся.

— Ты прав, дорогой Анаксагор.

В тот же день посланец Перикла принес философу деньги. Это была немаленькая сумма, которую стратег взял из своих личных средств…

Вспомнив, как он не дал мудрецу уморить себя голодом, Перикл задумался. Тогда уберечь его было гораздо легче, чем теперь. Против Анаксагора те, кто наделен правом карать, и, как ни странно, он, Перикл, первое лицо в Афинской республике, ничем не может ему помочь. Остается лишь упредить удар, избавляя философа от тех мучений, которые сейчас испытывает Фидий.

Старик был чрезвычайно занят — он заносил на восковую табличку очередные мысли. Искренне удивился появлению Перикла, так как знал, что тот в гости ходить не любит. И хоть первый из афинян был по обыкновению спокоен, Анаксагор понял, что ничего хорошего этот визит ему не сулит.

— Приветствую тебя, мой старый друг! Прости, что прерываю твои ученые занятия.

— Я всегда рад видеть тебя, достойнейший сын доблестного Ксантиппа. Полагаю, ты посетил меня вовсе не для того, чтобы получить удовольствие от умной беседы.

Перикл молчал, чувствуя острую жалость к старому философу, которому предстояло сорваться с насиженного места и бежать неведомо куда. Вынесет ли он тяготы предстоящего пути? Что ждет его на чужбине? Недаром ведь подмечено: даже дым в родном доме кажется ярче чужого огня.

— Мне показалось — вошел Гермес,[107]— шутливо вскинул редкие седые брови Анаксагор.

— Я прервал ход твоих мыслей, но, боюсь, пройдет еще много дней, прежде чем ты спокойно сможешь им отдаться. Анаксагор, ты должен немедленно уехать из Афин. Хорошо бы сделать это уже сегодня ночью. Неровен час, завтра за тобой придет стража, и ты разделишь участь Фидия.

— Неужели все так серьезно?

— Более чем. «Немногие» из кожи вон вылезли, но таки протащили постановление о преследовании тех, кто замечен в безбожии и изучает небесные явления. Первым, кто угодит в темницу, они видят тебя. Суд — и в лучшем случае изгнание, в худшем — смерть. Знаю, что и в том, и в другом случае я теряю друга и единомышленника. Но мне хочется, чтобы ты был жив и находился в безопасном месте. Поторопись, Анаксагор. Что может быть лучше свободы?

— Никто не свободен, кроме Зевса, — пробормотал философ. — А я не такой уж безбожник, верно, Перикл?… Хорошо, но как прикажешь поступить с моими трудами? — он указал на беспорядочную груду свитков и табличек, двусторонних навощенных дощечек.

— Возьми с собой немногое. То, что ты начал и не успел завершить. Сохранность всего написанного тобой я обеспечу, клянусь! Твои сочинения станут достоянием Афин и, уверен, переживут века. Как только в небе появится первая звезда, к твоему дому подъедет повозка с моими верными людьми. Они сделают все, что нужно.

— Но куда мне направиться?

— Думаю, в Лампсак. Там тебя, великого философа, примут как родного. Да ты, ведь, собственно, оттуда и родом — твои Клазомены совсем рядом с Лампсаком. Кстати, Фидий передавал тебе привет.

— Ты видел его? Как он?

— Ничего хорошего. Мне донесли, они хотят отравить его. Ничего удивительного — их злоба безгранична.

Анаксагор горестно покачал головой.

— Ты как-то предупредил его?

— Что бы от этого изменилось? Как он убережется? Отказаться от еды и питья — значит, умереть с голоду. Я постараюсь его вызволить. Но мне сейчас очень нелегко. Прощай, Анаксагор!

— Прощай, Перикл! Больше, наверное, уже никогда не повстречаемся!

— Никто не может предвидеть будущее, — утешительно сказал Перикл. — Это удел богов. Нам остается лишь уповать, что они будут к нам благосклонны.

Той же ночью Анаксагор тайно покинул Афины.

ГЛАВА VIII

Спартанский царь Архидам возлежал на низком ложе, потчевал гостей — могущественных седовласых эфоров Никомеда и Сфенелаида, расположившихся напротив. Даже у самого нищего илота[108]или периэка[109]язык бы не повернулся назвать яства на столе изысканными: твердый овечий сыр, о который можно сломать зубы, мясо дикого кабана, соленые оливки да хлеб. Мясом, впрочем, заедали каждый добрый глоток вина лишь Архидам и Сфенелаид. Никомед же, едва обозрев выставленные кушанья, попросил:

— Вели, царь, подать черную похлебку.[110]А мясо я и не помню, когда едал. Кажется, в молодые годы.