Ошибка Перикла

— Мы развиваем нашу склонность к прекрасному без расточительности и предаемся наукам не в ущерб силе духа, — Перикл, мягко выбрасывая вперед руку и словно обводя ею весь великий город, притихший за спинами собравшихся, сам был прекрасен в этот миг. — Богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание в бедности у нас ни для кого не является позором, но большой позор мы видим в том, что человек сам не стремится избавиться от нее трудом. — И, конечно же, он не простил бы себе, если бы не упомянул о том, что составляло смысл всей его деятельности за последние десятилетия: — Одни и те же люди у нас одновременно бывают заняты делами и частными, и общественными. Однако и остальные граждане, несмотря на то, что каждый занят своим ремеслом, также хорошо разбираются в политике. Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, а бесполезным обывателем. Мы не думаем, что открытое обсуждение может повредить ходу государственных дел. Напротив, мы считаем неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки при помощи выступлений с речами за и против… — Еще несколько доводов, и Перикл, гордо откинув свою необыкновенную голову, произнес с торжественными нотками в голосе: — Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Эллады.[184]

Он мог бы сказать и по-другому: «Афины — это Эллада Эллады».

Теперь оставалось совсем немного: еще раз отдать долг отважным, доблестным воинам, чьей гробницей стала «вся земля», утешить тех, кто лишился опоры и поддержки, на чьих щеках еще долго не высохнут слезы. Перикл сделал маленькую паузу и нашел единственно верные, пронзительные слова:

— Я понимаю, конечно, как трудно мне утешать вас в утрате детей, о чем вы снова и снова будете вспоминать при виде счастья других, которым и вы некогда наслаждались. Счастье неизведанное не приносит скорби, но — горе потерять счастье, к которому привыкнешь. Те из вас, кому возраст еще позволяет иметь детей, пусть утешатся этой надеждой. Новые дети станут родителям утешением, а город наш получит от этого двойную пользу: не оскудеет число граждан, и сохранится безопасность.[185]

Детям погибших героев Перикл пообещал содержание за счет города — до их возмужания.

Он сказал все. Он отдал этой речи, может, лучшей из всех его речей, так много, что в душе его осталась одна печаль — печаль опустошения.

— Пока ты говорил, я плакала, — сказала Периклу Аспасия. — Мне кажется, ты сегодня выплеснул все свое красноречие — до последней капельки. Странно, но ты совсем не упомянул богов.

— Надеюсь, они на меня не в обиде, — устало ответил Перикл. — Но вели Евангелу позаботиться об ягненке: я хочу принести богам благодарственную жертву. Помнишь, Аттика в Еврипидовой «Медее» — это «нетронутая врагами земля». Увы, Архидам, мой гостеприимец, уже осквернил ее своим вторжением. Однако убравшийся восвояси — да останется там. Я попрошу Отца нашего Зевса и его ясноликую дочь, дабы даровали они моему городу и моей земле мир и покой. Боги милосердны…

Афиняне расходились по домам. Над свеженасыпанным холмом земли еще, казалось, витал в воздухе острый, горький, прощальный запах кипарисового дерева…

ГЛАВА XVII

Голубое крепкое небесное вино над Афинами давно уже не разбавлялось тяжелой влагой кучевых облаков. Лето второго года войны со Спартой выдалось нестерпимо знойным. От страшной, изнурительной жары огромный город, битком набитый беженцами, просто-таки изнывал. А еще всех душил смрад, всегда сопутствующий массовому скоплению людей, которым некуда деться: зловоние издавали бесчисленные кучи отбросов — их не успевали вывозить за городскую черту, скверным запахом насквозь пропитались лачуги, хижины, пристанища, палатки, убогие шатры, землянки, чуть ли не норы, густо усеявшие все свободное пространство, вплоть до территорий, прилегающих к храмам и прочим святилищам. Видимо-невидимо расплодилось крыс — хвостатым тварям вольготно, как никогда ранее. Многие колодцы высохли. У тех источников, где вода еще была, выстраивались длинные, как сами стены вокруг Афин, очереди. Здесь злые, отчаявшиеся люди обменивались новостями, перемывали косточки архонтам, стратегам и, прежде всего, Луковицеголовому. Все больше и больше афинян утверждалось во мнении, что Перикл — отъявленный трус. Клеон, предводитель бедняков, громогласно клял Схинокефала на всех площадях и перекрестках. Он кричал, что Перикл не заклятый враг Спарты, а ее лучший друг — кто еще, прячась, как суслик в нору, способен предоставить лакедемонянам такую небывалую свободу действий? По Афинам вовсю гулял злой стишок Гермиппа о том, как Перикл «визжит, убоясь молненосного гнева Клеона».