Ошибки рыб

Я приехала на Театральную площадь минут за сорок до начала спектакля, села на скамейку у консерватории. Уже сидевший там худой человек с острым лицом улыбнулся мне. «Мне так надо посмотреть „Женщину-змею“! Там актеры, знаете ли, изображают марионеток. Я режиссер. В моем новом спектакле по странному совпадению актеры тоже изображают кукольный театр, вертеп. Рифма, настоящая рифма! Удар картонного меча о бутафорскую кольчугу сопровождается звоном маленького гонга. Наш дракон звякает кольцами драконьих доспехов. Мечтаю посмотреть, какой дракон у них. Я должен был это увидеть! И что же? Не смог ни билета достать, ни контрамарки». В руках он вертел ключ с опаловым полупрозрачным шариком на цепочке. Я открыла сумочку, билет мой, выпорхнув в ладонь, перепорхнул в руку сидевшего рядом со мною. Я встала и пошла в сторону канала. «Постойте! Куда же вы?! Сколько я вам должен?» Но я уходила, ускоряя шаг, он должен был мне мою несостоявшуюся будущую жизнь, слезы застили мне мир, бежала предо мною вода под Львиный мостик Екатерининского канала.

С исчезновением Студенникова из моей жизни словно исчезла отчасти сама моя жизнь. Крадучись, исподволь, завела меня в свой стан оседлость; и в роли сиделки, и в роли обедневшей обывательницы чувствовала я не единожды ее железную руку тюремщицы Евклидовой клети.

Страна гор с образом погибшего альпиниста мне больше не снилась.

Во время беременности пролежала я месяц в институте Отта, где возник неотступно, почти в точности повторяясь, один и тот же сон с миражом горных вершин. Каждую ночь я подолгу лежала, не засыпая, глядя на высокие створки старинных окон и ветви заоконных деревьев. Потом явь сменялась сновидением незаметно; то же окно, но с приоткрытой фрамугой, подобно лунатичке, сомнамбуле, глядя на полную луну, ступала я на подоконник, затем на посеребренный лунным зеркальным светом, точно отлитый из сплава этого света с тьмою, металлический трап. На камнях и скамьях сидели грызущие орехи и лакомившиеся бананами обезьянки. Я кидала им конфеты, с удовольствием глядела, как сосредоточенно разворачивают они конфетные обертки. Попугаи всех цветов и размеров чистили перья на лиственницах, липах и елях. На дорожках навалены были груды раковин, в медных тазах шевелили клешнями крабы, ползали черепахи. На западе маячил за деревьями купол Исаакия, обласканный лунным светом, на востоке и на юге виднелись немыслимые силуэты снежных гор. Считая горные пики, я просыпалась. Много позже в замечательной книге Кони «Воспоминания старожила» прочла я про Биржевой сквер, находившийся некогда на месте клиники Отта, где весною с приходом кораблей иностранные моряки торговали обезьянками, черепахами, золотыми рыбками, попугаями, раковинами, морскими звездами, где встретились итальянец с попугаем и мужик с петухом. Мужик требовал за петуха сто рублей, как итальянец за попугая. «Как так? Мой может говорить!» — «А мой не говорит, но дюже думает!»

Плавный переход от действительности к сновидению — при полном сохранении антуража — по закону парности случаев посетил меня впервые на дипломе. Устав от работы над планшетами и моделью, зашла я, идучи из института ввечеру, к подруге по левинскому кружку — Валентине Соловьевой, работавшей тогда в Пушкинском театре художником-исполнителем. Мы поболтали, выпили чая, меня так разморило, что я, отзвонив домой, осталась ночевать в театре. Подруга, собиравшаяся всю ночь до утра расписывать декорации, отвела меня спать под сцену, где в огромном помещении, должно быть, раскинувшемся под креслами всего партера, под зрительным залом, коротали время около тридцати разбитых роялей. В углу этого кладбища роялей и склада бесчисленных рояльных фрагментов улеглась я на топчан с одеялом и ситцевой подушкой. «Отдыхай в моем „Пале-Рояле“, — сказала Валентина, — а утром я тебе со старых дек фетров наберу для самодельных фломастеров». Едва ушла она, на крышку бывшего слоновой кости инструмента, лишившегося давным-давно ножек и педалей, уселся старый клоун дядя Вася, улыбаясь мне, словно только вчера пили мы у костерка с лилипутами. На сей раз он был в клоунском костюме, накладной нос, нарумяненные щеки. Настраивая балалайку, рассказывал он о театре-цирке.