Ошибки рыб

— Нынешняя Мариинка внутри, в аккурат под куполом, имела круглую широкую арену, предназначенную для конских представлений, акробатов и вольтижеров, и именовалась «Театр-цирк». Мой дедушка там работал. А рядом с ареной была обширная сцена. Лучшие цирковые труппы сменяли друг друга, иногда оставляя в рядах петербургской аристократии и военных лучших наездниц. Патриотические пьесы ставились с конскими ристаниями, джигитовкой, имитацией ружейной, а то и пушечной пальбы. Например, «Блокада Ахты». Дедушку приводил в восторг клоун Виоль, чрезвычайно гибкий и ловкий артист, игравший орангутанга в пьесе «Жако, или Бразильская обезьяна». Театр-цирк просуществовал, увы, недолго, томная столичная публика к нему быстро охладела. Но, Инночка, хотите — верьте, хотите — нет, привидения цирковые остались! театральный домовой все помнит, все! мечтания призраков об арене, джигитовке, ловкости рук, бразильской обезьяне, конских крупах витают в воздухе Мариинки, витают! Не зря певица Смирнова, прима пятидесятых, в «Орлеанской деве» при полном вооружении из-за кулис верхом на настоящей лошади появлялась. Кстати, лошадь-то брали цирковую, пения, зрительного зала, музыки и аплодисментов не боявшуюся. Чует мое сердце, когда-нибудь сбудется мечта, постепенно, Инночка, потихоньку, сперва мальчики балетные станут то ли как драгуны, то ли как кавалергарды, конники, то ли чистые в людском образе жеребчики; а там, глядишь, упадет из-под купола арена, услышат радующиеся стены «ап!» или «алле!» — и вернется всё на круги своя.

Тут взобрался он на соседний (с ножками, но без крышки) черный «Блютнер», на струнах сделал стойку на голове и растаял, едва открыла я глаза, сменив на внешний внутренний взор свой.

Когда в 90-е годы XX века, к возмущению и ужасу заядлых театралов, половецкие пляски стали исполняться в костюмах а-ля «Звездные войны» Спилберга, акробаты да брехтовские персонажи трехгрошовее оперы повадились изображать ультрасовременные трактовки классического репертуара (при этом модные критики с презрением развенчивали любителей «старья», балетоманов с меломанами, сообщая «старым дуракам», что они-де «мастурбируют на пыль»), я, к удивлению знакомых моих, воспринимала метаморфозы бестрепетно, говорила, что вскорости — ждите! — посреди партера возникнет арена с опилками и на нее шпрехшталмейстер выйдет величаво. «Неужто и проект такой есть?!» — «Безо всякого проекта дело решится». — «Да кто тебе сказал?!» — «Дядя Вася».

Глухое, беззвучное время обитало на обочинах дорог, закрытых для меня невидимыми шлагбаумами.

Затем полыхнуло всем нам с Припяти, не то что звуком или вспышкою света (того света, надо полагать), но концом света как таковым. Другая земля проворачивалась вокруг оси, другое небо раскинуло плащ-палатку над нами. Иные облака поливали нас иными дождями, заметали иными снегами, посыпали главу пеплом всей периодической таблицы Менделеева.

Другие люди возникли в этом другом мире, мутанты, что ли; похоже, они плохо различали оттенки цветов, были бесчуты, подслеповаты либо подуздоваты, их надо было шарахать громоподобной музыкой попсы, очаровывать анилиновыми красителями, опаивать коноплей. Меня поразила статья о том, что наркоманам все, кто ругал их зелье, казались монстрами, уродами, саблезубыми звероящерами; тогда как наркодилеры в их помраченном сознании помавали розовыми крылышками и кивали златокудрыми гламурными башками с мыльных упаковок.

У мутантов, возможно, повторялись эпилептические разряды в височных долях, заставляющие благонамеренных клерков и филистерских дам после микроинсульта изъясняться матом отборным; от школьников до политиков выражались все; помнится, Чехов писал о компании работяг, встреченных им в путешествии на Сахалин, — мол, едва эти люди вошли, стало казаться, что у всех предметов вокруг есть мать.

Фашиствующие юнцы, беспризорные малолетки, выросшие, точно грибы после ласкового атомного дождя, толпы ворюг собирались в прайды, подобные прайдам помешавшихся чернобыльских кур, нападавших, как известно, на лис и волков (вострились клювы и когти с атомным квохтаньем, хищники, поджав хвосты, драпали почем зря, зрачки в точку, шерсть на загривке торчком).

Сын мой уже несколько лет жил в Германии, нищета ненадолго отступила (я только что продала дачу бойкому жулику, собиравшемуся возвести на месте моего домишки нечеловечески страхолюдный аккуратненький тюремок), отступил и страх перед тем, что на юге поезд могут обстрелять, рельсы подорвать; и я поехала на две недели к друзьям в Феодосию.

В первую ночь в поезде под стук колес после двадцатилетнего отсутствия пришел в мой сон Абалаков.

Я перемещалась сквозь теплую пыль Туркестана и увидела его проездом. Он стоял на обочине, одетый как красноярские столбисты, в брезентовой шляпе, непременных калошах, с рюкзаком. Видимо, я видела его, как видели древние греки своих героев: на пике жизни, в сиянии славы.