— Вы знакомые или родственники? — спросила Травина Ирена, орнитолог.
Тут Гоша и Миша во мнениях разошлись. Гоша стал говорить, что Миша — его брат, а Миша утверждал, что Гоша — его отец, на что Гоша заявил: быть того не может, ему лично восемьдесят лет, а Мише семьдесят с гаком. Тут Миша возразил, сказав, что Гоше только что исполнилось сто, а ему, Мише, вот-вот будет восемьдесят с хвостиком.
— Спирт-то у вас есть? — спросил Миша.
Лет двадцать тому, а может, и больше (сказал Миша), хотя, возможно, и меньше (сказал Гоша), места эти объявили заповедником и заказником и наистрожайшим образом запретили рыбу ловить и охотиться. А поскольку местные тем только и занимались, народ съехал понемногу, и образовалась ненаселёнка — местность, в которой никто не живет и в которую никто и не ездит: у одних денег нет, а у других надобности.
Гоша и Миша стали ежедневно посещать стоянку группы, и, когда вдруг два дня подряд они не появились, два геолога и Травина Ирена, орнитолог, отправились за ближайший холм, коим и начинался район сопок, и за холмом действительно увидели пустующую деревню с двумя незаколоченными жилыми домами и возделанными приусадебными при них участками. У ворот каждого из этих двух домов прибиты были таблички, где черным по желтому детским почерком вкривь и вкось было выведено «ГОША» и «МИША». Пришедших заливистым лаем встретили собаки: маленькая, белая с рыжим у дома Гоши и большая, имевшая, очевидно, где-то в седьмом колене немецких овчарок, а в пятом — русских псовых, у дома Миши.
В палисаднике у Гоши росли горох, георгины и настурции. Тогда как перед Мишиными окнами мотали головами подсолнухи и стлались незабудки. У входа в калитку Миши стояла высоченная береза с веревочными качелями на нижнем сучке.
Безумноглазые куры вытоптали и пощипали траву перед домами и теперь лежали в мягкой пыли, отдыхая. Часть кур помечена была фиолетовыми чернилами. Это были Гошины куры. Тогда как Мишиных украшали малиновые пятна родомина. Отличали ли их петухи, сказать трудно.
— А петухи, часом, не дальтоники? — спросил геолог Вася у орнитолога — Травиной Ирены.
Гоша обрадовался гостям, зазвал в дом. В доме было чисто, как в этнографическом музее. Беленые стены пустовали, только на одной из них висели затиснутые в огромные рамы фотографии родственников: белокурые серьезные девушки, курносые остолбеневшие парни, солдаты в пилотках, мальчишки в веснушках, девочки с бусами, суровые младенцы, торжественные старики, старухи в платках и завитые молодки глядели в упор на геологов и Травину Ирену, орнитолога. Над железной Гошиной кроватью висело большое древнее произведение на клеенке, изображавшее голубое озеро, деревья юрского периода, лебедей размером с катера и полуженщину-полурыбу с большим белым лицом. Она лежала на траве, держа в руке фрукт.
Из предметов обстановки в комнате имелись скучающая в углу прялка, огромный детский конек-качалка и чугунная скамеечка вроде садовой или кладбищенской вместо дивана.
— Миша-то дома? — спросил Меренков.
— Уехал он, — сказал Гоша.
— На чем уехал? — спросила Травина Ирена, орнитолог.
— На тракторе, — сказал Гоша. — На такое дело бензина не жалко. Он к погодчику уехал, к Николаю, сказать про вас. Так что к вечеру Николая ждите, прибудет.
— Кто это, Николай-то? — спросил геолог Вася.
— Погоду измеряет, — пояснил Гоша, — в научных целях. К вечеру появится, он по народу истосковался.
Солнце уже клонилось к сопкам, тени удлинились, небо алело, когда люди из разведгруппы услыхали издалека приближающийся топот копыт.
Всадник гнал лошадь безбожно, она была в пене и в мыле, влетела эта пара в расположение лагеря, как в приключенческом ремейке в стиле ретро, — в клубах пыли; в конечном итоге лошадь встала на дыбы и заржала, а всадник чуть не скатился с нее, сорвал с себя панаму, бросил ее оземь и со слезами на глазах бросился обнимать стоящего к нему ближе всех Меренкова. Это и был истосковавшийся по народу Николай, измерявший погоду в научных целях.
Несмотря на свое романтическое, в некотором роде театральное появление, Николай был человек скромнейший и тишайший. Приехал он издалека со своей маленькой метеорологической «точки», где много лет жил в полном одиночестве, сообщая по рации положенные метеосведения.
— Почему не по компьютеру? — спросил геолог Вася.
— Где же я его тут возьму? — удивился Николай.
Он охотился и ловил рыбу. Вертолет ежемесячно сбрасывал ему продукты и зарплату.
Вынесли шестилитровую канистру со спиртом, выпить «со свиданьицем»; Николай отказался.
— Не переводите добро, — сказал он.
Потом, помявшись и чуть покраснев, спросил:
— А у вас этого… пачечного киселя не имеется?
Киселя в пачках в разведгруппе было полно, поскольку получать его полагалось по разнарядке, а есть его никто не хотел. Николай просиял. Больше всего на свете любил он пачечный кисель.
— Особенно смородиновый, — сказал он.
Так и стал он наезжать в экспедицию: за общением, это в первую голову, ну, и за киселем.
Однажды вездесущий геолог Вася сказал Меренкову и Травиной Ирене: