Ошибки рыб

Некоторые пещерки в торосах покрыты были прозрачными зеленовато-голубыми или зеленовато-серыми иглами, как жеоды — кристаллами. Сегодня солнце светило изо всех сил, все стильбы и люмены — наши, густо-голубое ослепительное небо, под таким небом торосы еще белее, глыбы погеометричней напоминают немилосердно увеличенные кубики рафинада, поставленные на уголок уголком вверх. Густые тени. Дыхание холода. Веяло холодом от белой от сухого льда Невы. А вообще-то воздух был тропически теплый, еще немного — и было бы душно, хоть в летнем платье ходи, если бы кому-нибудь могло взбрести в голову в наше-то время носить легкое платье.

Я стояла на узкой улочке, перпендикулярной набережной, смотрела на торосы — ах, красотища, глаз не отвести, а тоска какая! — и ждала Толю. Он запаздывал. Как все бывшие горожане, он вечно опаздывал. И я всегда и всюду опаздывала тут. Сказывалась старая привычка к транспорту, устойчивый рефлекс горожанина рассчитывать путь по мерке, по сетке былого автобусного маршрута, отмеряя расстояние остановками. Психология сельского жителя — психология пешехода. Да и что значит «две остановки»? то ли дело: «от холма до ручья». Или «от мечети до моста». Мы никогда не переучимся. Вот наши младшие братья и сестры, наши дети — те уже другие. А мы помрем, не привыкнув.

Я стояла на узкой улочке и глядела на тени от домов. Какие все-таки теперь резкие тени. И ослепительная видимость.

Пробежала — или прошла? — группа спортсменов. Спортивная ходьба. Поздновато сегодня тренируются. Пятый час. С пяти город закрыт. Одни патрули.

Толя подходил, слегка задыхаясь. Наше поколение легко было вычислить по легкой одышке. Да по двум точкам — именно точки, не синяки, не мешки — на скулах под глазами.

— Бога ради, извини, — сказал он. — Думал, быстрее дойду. Как твои?

— Здоровы, — сказала я. — А твои?

— Живы, — ответил он, улыбаясь.

— Давай папку сразу, я потом забуду. Или ты забудешь.

Это была архивная папка с пометкой «СС»: средней секретности. Дурацкая все-таки маркировка у нас в архиве.

— Тебе когда? — спросил Толя.

— Мой лифт без четверти, — ответила я.

— А мой тик-в-тик, — сказал он. — Придется прогуляться.

— Прогуляемся. Только в центр я не хочу. Лучше к промоине.

— Ты ее называешь «промоина»? А моя женушка говорит «проталина».

— Проталина или прогалина? — спросила я.

Мы уже шли по набережной, впереди маячил растреллиевский собор, на той стороне сияющих сахарно-нафталиновым блеском торосов — превращенная в фешенебельную гостиницу красная кирпичная тюрьма. Народа становилось больше. Над торосами летали бабочки. Я подумала, что в Летнем саду, откуда шли — или бежали? — спортсмены в спецкостюмах с болтающимися за ненадобностью на груди легкими респираторами, цветет сакура. Во всяком случае, на той стороне, за торосовым великолепием, за оградой дачи Кушелева-Безбородко, подобной дворцу, магнолия цвела вовсю.

Мы шли молча. Между прочим, кроме одышки, у нашего поколения была еще одна особенность — специфическая молчаливость. Те, что помладше, адаптировались и лепетали на своем психоделическом супержаргоне. Те, что постарше, углубились в детские воспоминания, жили в прошлом и только и шелестели: «Помнишшь? Помнишшь?» А мы примолкли. Говорить было не о чем. Все было переговорено. Да и сил много уходило на то, чтобы говорить. К тому же одышка лучше сочеталась с паузами, чем с репликами, все одно к одному.

Мы пришли.

В этом месте набережная внезапно обрывалась, обрывался и берег, кончалась замерзшая Нева с торосами, прямо колыбель для кошки, — впрочем, при чем тут кошка, я забыла, — обрывался и город, и пейзаж, но не навсегда и ненадолго, а только здесь и сейчас, как будто кусок другого дареного пейзажа вклеили в данный, причуда авангардиста. Рельеф резко понижался, и оказывалось, что мы стоим на высоком берегу, а скалистый и песчаный спуск (отгороженный от улицы решеткой в стиле ретро — а на кой отгораживать? кто туда полезет? сумасшедших хоть отбавляй, но не таких же) ведет к отмели, воде, шуму волн, к бухте, и за серым куском воды угадывалась целая водяная Сахара. Я вполуха слушала экскурсовода, заливавшего, что, мол, мы видим кусок мирового океана, пространственно-временную аномалию и тому подобное. Экскурсанты схватились за затворы камер, как за соломинки. Фото на память; смеху подобно.

Меня всегда слегка подташнивало, когда я сюда приходила и глядела на все это. Но почему-то не ходить сюда я не могла. Однообразным сие зрелище трудно было назвать, да к тому же каждый раз демонстрировалось что-нибудь новенькое.

Ластоногие опять подросли; впрочем, возможно, это другие, не различаю я их. Они полеживали на боку, вальяжные, как всегда, лениво потряхивая свободными ластами. Обращая к небу лилово-розовые усатые морды. Слуги тоже были на месте. По обыкновению, шастали туда-сюда, бесшумные волки размеров с тигров, волки, напоминавшие шакалов, с поджатыми хвостами: мути, мутанты. Как все холуи мира, слуги втягивали голову в плечи и старались выглядеть деловито и справно.

— Смотри, — сказал Толя, — опять голубого бегемота приволокли.