Осиное гнездо

— Здорово, батя. Сегодня я про тебя слыхал, что ты на том пикнике держал возле себя жену Ганича Асю. Она, конечно красивая сучка, ничего не скажешь, но уж больно нос высоко задирает. Мой друг Жора пытался…

— Не паясничай. Лучше расскажи, где был, что курил, с кем возился, не натворил ли чего в очередной раз?

— Все хорошо, старик. Знаешь, что? я тебе новый анекдотец протравлю, хочешь?

— Давай, трави, — согласился отец.

— Муж обращается к жене:

— Я пью не за твои пятьдесят, когда ты стала кислая, как щи. И не за твои сорок, когда ты была крепкая, как коньяк. И не за твои тридцать, когда ты была игристая, как шампанское. Я пью за твои восемнадцать, когда ты была нежная, как персик.

Жена в ответ говорит:

— А я пью не за свои восемнадцать, когда я была нежная, как персик, который, кстати, достался тебе надкушенным. И не за свои тридцать, когда была игристая, как шампанское, от которого тебе доставалась только пена. И не за сорок, когда была крепкая, как коньяк, который ты пил пополам с соседом. Я пью за свои пятьдесят, когда стала кислая, как щи: ты и рад бы похлебать, да нечем.

— Га, черт! ха — ха — ха! Анекдот хороший, — почесал затылок отец. — Ты только веди себя так, чтоб твоим родителям не пришлось краснеть. Тебя милиция ни разу не штрафовала?

— Я их посылаю к черту, папа, а то и на три буквы. Они давно знают, что я сын президента. Пусть попробуют, мы им обломаем рога, правда, пахан?

— Никакой я не президент, я просто глава администрации района, вот и все. Но если сменится власть в Киеве и мне придется искать работу, что тогда? чьим сыном ты тогда будешь, а?

— У тебя в мошонке, небось миллиончиков двадцать долларов плесневеют, правда, пахан? Нам с Ревволой что-то перепадет, правда? Ты ведь с собой их в могилу не возьмешь, не так ли?

— Я не собираюсь умирать так скоро, как ты думаешь.

— Ха, тебе уже скоро пятьдесят один. Сколько еще, лет пять и хватит, батя, а, как ты думаешь? Надо ведь и другим дорогу уступить, правда?

— Как тебе не стыдно, Ромик, дорогой? Да папочка в тебе души не чает, он каждый раз, когда звонит домой, спрашивает, как Ромик, где Ромик, что с Ромиком. Тебе такие блага, такие привилегии в районе, как у начальника милиции, а ты… эх ты, негодяй маленький. Чичас же извиняйся перед папой! — Марунка тут же подошла к сыну, обняла его и поцеловала в ухо. — Ну, давай же, вишь отец побледнел весь, а ему завтра на работу, а ночью он спать не может: о благе народа думает.

— Ну да! папа думает только о своем благе, но не о благе народа. Он рубит лес и продет его англичанам, нет, не англичанам, а немцам, французам и прочим швабам. За доллары. А доллары в мошонку складывает, как Гобсек. Сколько лет я прошу: купите мне подержанный «Мерсик», ну что вам стоит выбросить десять — пятнадцать тысяч долларов ради удовольствия единственного теперь сына? Икки тоже жил впроголодь во Львове, оттого он и связался с этой бандой. Это они его довели до трагедии. А кто виноват во всем этом? Конечно, пахан. Если бы он не зажимал доллары, все могло бы быть по-другому.

Дискалюк при этих словах вскочил, как ужаленный. Он схватил сына за предплечья и приподнял к самому потолку.

— Удавлю! Как щенка поганого, и никому не нужного!

— Я — чего, я ничего, я так, пошутил, — испугался сын.

— Да ты что старый дуралей, делаешь, а? Ну-ка, отпусти мальчика чичас же! Ему еще и двадцати нет. У него еще романтика всякая в голове бродит. Ты вспомни, каким ты был в двадцать лет. Помнишь? Когда нам было по двадцать лет, ты предложил мне повеситься вместе с тобой на одной яблоне перед окном моих родителей, которые были против того, чтобы мы встречались, помнишь?

23

Дмитрий Алексеевич опрокинул стул ногой и как был в халате, вышел из бункера подышать свежим воздухом. Вдали шумела Тиса. Тихий ветерок путался в трепещущей пожелтевшей листве берез и высоких сосен.

Роман вырвался из материнских объятий, схватил куртку — и был таков. «Пусть идет, — подумал отец. — Не мешало бы проучить этого молодого наглеца. Я не был таким в его годы. Видать, это беда всех отцов — руководителей. А сын Петра Первого, кто он был? Враг, заклятый враг своего отца. Трудно отцу казнить свое чадо, но Петр пошел на это. В наше время не казнят сыновей, и я не стану казнить своего оболтуса. Пусть живет, как знает, я ему ничего не оставлю, а если и оставлю, то крохи. Большая часть достанется дочери. А мне пора подумать и о себе. Мне действительно, осталось не так уж и много. К чему это накопление? И что я в жизни видел? А ничего. Почему бы мне ни поделиться, хоть чуточку своим богатством с Асей, например? что здесь такого? Ася — это нечто большее, чем женщина, чем постель, это другой, неведомый мне мир. А вам, неблагодарным наследникам я тоже кое-что оставлю. Когда подрастете, оцените. А если нет — не беда. Завтра же я должен встретиться с ней. А Марунька… пусть она подольше лежит на диване в не стираном халате и вспоминает свою молодость».