Осиновая корона (СИ)

Леди Мора получила не доблестного и обходительного мужа-рыцаря, одного из наследников древнего рода — а капризного, невзрачного мальчишку, который вырос в тени более успешных братьев и властных родителей. Вскоре после свадьбы — не прошло и десяти дней — Дарета поразила загадочная болезнь: мгновенный приступ с судорогами, удар, которому ни один лекарь не нашёл объяснений. Капризный мальчишка стал ещё и увечным — недочеловеком, недомужчиной; и жалость Моры быстро превратилась в отвращение. Может, участь Дарета вызвала чья-нибудь тёмная магия — или древнее проклятие злосчастного рода Тоури; или боги покарали их за гордыню?… Леди Мора не знала, да и не так уж важно это было для неё. Её занимала и ранила лишь собственная судьба — судьба сиделки, обречённой на пожизненные страдания. Она ничем не заслужила такого. Она годами умело играла свою роль: вошла в доверие к старому лорду, пыталась наладить отношения с мужем и его роднёй. Но, если бы леди Море представилась возможность сбежать, не опозорив при этом себя и не потеряв всё, она бы использовала её не задумываясь.

Такой возможности не представилось.

Годы шли, королева Альсунга захватила Ти'арг — а леди Мора по-прежнему прозябала в глуши, мысленно проклиная каждый камень Кинбралана. Хотя возраст мало испортил её, красоту юности было уже не вернуть. Леди Мора сокрушалась о ней, как плакальщицы на похоронах сокрушаются об усопшем.

Единственным живым существом, которого она здесь любила, была дочь. Уна. Странное создание — странное, как её родовой замок. Ранимое, своевольное, закрытое наглухо, совершенно не похожее на неё… Иногда Море казалось, что та ночь, под покровом которой Уна была зачата, привиделась ей во сне — настолько всё было тогда нереально и неправильно. Настолько сильным, до боли, было её желание. Ни до, ни после ей не довелось испытать ничего подобного. Леди Мора не раскаивалась в своём грехе, о нет; но Уна стала вечным напоминанием о той колдовской боли, о ране, которой не подобрать исцеления. Мора любила её отчаянно — так, что порой из-под любви пробивалась ненависть.

Теперь подошло — слава Льер — время, когда леди Мора может выдать дочь за Риарта Каннерти. Уне скоро исполнится двадцать: она родилась на исходе лета, за месяц до праздника урожая, так что осталось совсем немного. Скоро она потеряет право оттягивать. Она и сама это понимает.

Скоро, но не прямо сейчас — потому что леди Алисия родила второго сына и пригласила их в гости на семейное празднество. Леди Мора была рада поездке: она любила хлопоты и сборы, которые вносили хоть какое-то разнообразие в ежедневную тоску. И, кроме того, они уже два года не были в Рориглане — в замке мужа Алисии, где она наконец-то остепенилась. На юге, в низовьях Реки Забвения, уж точно гораздо лучше, чем здесь — вплотную к Старым горам, чуть на юго-запад от Волчьей Пустоши… Везде лучше, чем в Кинбралане. А каждый день вдали от мужа — это и вовсе бесценный подарок.

Леди Мора собиралась сама и периодически понукала Уну (должно же это бледное недоразумение хоть когда-то отрываться от своих книжек!..) Вот уже третий день — с тех пор, как от Алисии прибыл слуга с письмом, — Мора была в хорошем настроении.

Только одно его омрачало. Одна мелочь — казалось бы, ничего существенного, но…

Своему первенцу Алисия дала имя Гордигер — родовое имя семьи Тоури, в честь отца и брата. Леди Мору её выбор вполне устроил; да и племянник рос весёлым, подвижным крепышом. Но второй сын… Леди Мора долго вчитывалась в имя младенца, которое Алисия вывела крупными размашистыми буквами. Вывела, наверняка ликуя: Мора подозревала, что так исполнилась её давняя мечта.

Альен. Алисия назвала ребёнка Альеном.

* * *

Уна подула на обожжённые пальцы и поспешно стёрла последний штрих в цепи символов. Хорошо, что она выбрала сегодня карандаш, а не чернила… Кольцо на столе не просто осталось видимым — даже не побледнело и не обратилось в прозрачный сгусток тумана, как было два дня назад. Снова у неё не получилось.

Зато край стола и бумага под ладонями накалились и задрожали, будто готовясь взорваться. Уне казалось, что точно так же, изнутри, накалилась она — большой нелепый котёл, что скоро лопнет… Уна отложила лист с символами, книгу со схемой-образцом, многострадальное кольцо, переплела пальцы в замок — и задумалась.

Заклятие невидимости было лишь одним из многих — из сотен и десятков, которые ей не удалось (и, может быть, не удастся) освоить самостоятельно. С каждым годом Уна всё отчётливее понимала, что предел близок: рано или поздно, в страшном «когда-нибудь потом», она уже не сможет молчать о своём Даре. Дар разрывал, переполнял её, присылая то кошмарные сны и томящие видения, то бессонницу — а то и беспричинную, звериную тоску, когда хочется лишь бродить ночами по замку и окрестностям в поисках неведомо чего. Были, конечно, и дни, когда Уна чувствовала себя звенящей от радости, полной сил — почти всемогущей, — но они возвращались всё реже, и всё меньше простых, каждодневных вещей приносили ей покой и счастье.