Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Еще 27 июня 1929 года Д.И. Выгодский записывает в дневнике рассказ Е.К. Лившиц: «Мандельштам заявил, что он больше не русский писатель, что писать больше не будет, что хочет поступить на службу»[109]. Неудачную попытку «бросить эту каторгу [переводы] и перейти на живой человеческий труд» (из письма Мандельштама отцу от середины февраля 1929 года: III: 474) поэт предпринял в самом начале «дела о переводах», зимой 1929 года в Киеве. Очевидно, именно помощь Авербаха позволила реализовать эту (спасительную в материальном смысле) идею в Москве: в августе 1929 года Мандельштам поступает на работу в редакцию «Московского комсомольца»[110]:

«Комсомольский литературный молодняк нуждается в старших союзниках», – пишет он члену правления РАППа В.М. Саянову 24 августа, приглашая к сотрудничеству в газете (III: 485 )[111].

Представляется, что «союзничество» Мандельштама с Авербахом (чьей деятельности литературного критика он отдавал должное[112]) и РАППом было продиктовано не только конъюнктурными соображениями, и когда поэт (в связи с переговорами с Авербахом) говорит о «подготовлявшихся [им] политических выступлениях», от которых его «заставила временно <…> воздержаться <…> клеветническая кампания», «выбившая» его из «литстроя» и «заранее обесценившая»[113]их, речь идет не о ритуальных формулах лояльности, а о реальном сближении Мандельштама с одним из полюсов социокультурной жизни СССР. Несомненно, прав Е.А. Тоддес, призывающий видеть в стилистике текстов Мандельштама в «Известиях» и особенно «На литературном посту» (которые он деликатно характеризует как «использующие элементы новоречи») «скорее сознательную установку автора, чем результат редакционного воздействия»[114].

Конфликт с ФОСП (начинавшийся как конфликт со «старой» литературой в лице Горнфельда) до предела обострил у Мандельштама ощущения эксплуатируемого, нуждающегося и борющегося за свои законные права члена социума. «Я, дорогие товарищи, не ангел в ризах, накрахмаленных Львовым-Рогачевским, но труженик, чернорабочий слова», – писал он в «Открытом письме советским писателям» (III: 488). Призма классового подхода[115] позволяла в этом случае идентифицировать себя как пролетария — тем более в противопоставлении, с одной стороны, со «старой» элитой (Горнфельд) и, с другой, с несравнимо более обеспеченными «рыночными» советскими авторами и стоящими с ними в одной связке чиновниками от литературы, чьи отношения с РАППом были, по преимуществу, как раз конфликтными. Не случайно упоминание о «великом, могучем, запретном понятии класса» возникает у Мандельштама в написанной как итог «дела о переводах» «Четвертой прозе» – заменившей для поэта подготовлявшуюся, но не произнесенную им на пленуме РАППа политическую речь.

7

История текста «Четвертой прозы», написанной на рубеже 1929-1930 годов, определяет трудность интерпретации этой вещи. По сообщению Н.Я. Мандельштам середины 1960-х годов, сохраненному А.А. Морозовым, в Воронеже ею была уничтожена первая главка текста. «В ней было: Кому нужен этот социализм, и если бы люди договорились построить ренессанс, то вышло бы не Возрождение, а в лучшем случае ресторан или кафе Ренессанс. Это не цитата, а передача смысла» (II: 690). Кроме того, Н.Я. Мандельштам исключила из текста заключительный фрагмент восьмой главки[116], следующий непосредственно за известным пассажем про филологию: «Чем была матушка филология и чем стала! Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся крев, стала – всетерпимость…» Приведем этот текст, восстановленный А.А. Морозовым в примечаниях к изданию 2002 года[117]:

Кто же, братишки, по-вашему больший филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, – или Митька Благой с веревкой? По-моему – Сталин. По-моему – Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык.

Исключенный вдовой поэта в эпоху, точно названную Э.Г. Герштейн «периодом восстановления ею авторитета Осипа Мандельштама как поэта и общественного деятеля»[118], этот фрагмент по недоразумению не вошел в основной текст «Четвертой прозы» в Полном собрании сочинений и писем Мандельштама (2010, 2O17)[119]. Безо всякого сомнения он меняет смысл всей вещи, не позволяя более говорить, что в «Четвертой прозе» поэт «окончательно сводит счеты со сталинизмом и литературными марионетками сталинской эпохи»[120].