Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Энергия, которой движется «Четвертая проза», есть энергия отторжения. В ее основе самоощущение человека, остро чувствующего свою конфронтацию с устоявшимися социальными структурами, если не десоциализацию. Эта конфликтность находит прямое отражение на уровне поэтики. Текст состоял из семнадцати главок. Первая (уничтоженная), судя по дальнейшему изложению, служила своего рода экспозицией, вводя развитую и детализированную в главке 2 тему «невероятного дела спасения [от расстрела] пятерых жизней»[121]. Все остальные главки, варьируя четыре сюжета (борьба за арестованных, перипетии «дела Уленшпигеля», несостоявшаяся поездка в Ереван и служба Мандельштама в «Московском комсомольце»), структурированы одинаково – каждая из них строится вокруг некоей «взрывающей» текст оппозиции (гл. 2: пролетариат vs. буржуазия; гл. 3: комсомол vs. «агитмамушки» [ВКП(б)]; гл. 4: автор vs. сотрудники газетного объединения «Московская правда»; гл. 5: автор vs. ЦЕКУБУ; гл. 6, 7, 10, 12, 13, 14, 15, 16: автор vs. писатели/«литература»; гл. 8, 16: автор vs. социум; гл. 9: Благой vs. Сталин/Ленин, «старая» филология vs. «новая»; гл. 11: «правда/правдочка» vs. «Правда-Партия»).

Главка 9[122], расположенная ровно посередине (восемь главок перед ней и восемь после), заканчивается единственным во всем тексте «положительным» тезисом-утверждением («Я люблю их [Ленина и Сталина; большевиков] язык. Он мой язык»). Она же – через стих Есенина «Не расстреливал несчастных по темницам…» – вводит важнейшую для Мандельштама тему «гуманизма». Однако, против ожидания, поэт никак не увязывает с ней (в отрицательном смысле) вождей большевиков (Ленина и Сталина; характерно их упоминание рядом). Декларируя «гуманизм» как «символ веры» «настоящего писателя – смертельного врага литературы» (той самой, которую поэт «презирает»), Мандельштам через фигуру «разрешенного большевиками» филолога «Митьки Благого» (метонимически связанного с олицетворяющим «разрешенную» же литературу Домом Герцена) противопоставляет «новую» филологию, паразитирующую на мертвой/убитой поэзии, – старой, «нетерпимой» к фальши[123]. При этом со старой, «подлинной» филологией парадоксальным образом стыкуется образ партийных чисток, проводимых Сталиным в борьбе за генеральную линию партии, – с их строгостью в поиске и выборе формулировок партийного языка. Этот партийный язык объявляется Мандельштамом своим. Напомним, это единственное «положительное», не поставленное под вопрос стилистической иронией или сарказмом, утверждение автора во всей вещи. Если верна датировка М.Д. Вольпина, то именно к периоду написания «Четвертой прозы» относится реплика Мандельштама, заявившего ему в ответ на возмущение писательским безразличием по отношению к ужасам советской жизни: «Ну, знаете, вы не замечаете бронзового профиля Истории!»[124]

Разумеется, к «Четвертой прозе» вполне применимо наблюдение Е.А. Тоддеса по поводу «непредсказуемого „анархо-эстетического" характера <…> рассуждений»[125] Мандельштама, и наивно было бы искать в ней воплощения последовательной социополитической программы. Раздвоенность, растерянность видны в переписке Мандельштама этого времени, где он в границах одного письма то упоминает о том, что в газете, где он работает, «не люди, а рыбы страшные», то вспоминает, что ему «люди нужны, товарищи, как в „Московском> Комсомольце”» (письмо Н.Я. Мандельштам, 13 марта 1930 года: III: 498-499). Эта же амбивалентность хорошо видна в оценке Мандельштамом собственно комсомола, с одной стороны, предстающего в «Четвертой прозе» в образе «барчука», приучаемого «агитмамушками, бабушками, нянюшками» (то есть партийцами, «старшими товарищами» комсомольцев) к жестокости («Вдарь, Васенька, вдарь!»), а с другой – униженного «старшими» и таящего в себе потенциал некоего бунта («оппозиционности») – именно через этот подтекст раскрывается загадочный, на первый взгляд, образ «старейшего комсомольца – Акакия Акакиевича»[126].