Оскал смерти

Русские атаковали правый фланг 10-й роты; все схватились за оружие и кинулись к своим боевым постам. Все, кроме Шмидта, который остался сидеть в блиндаже, ничего не предпринимая. Больски проходил вдоль траншеи и увидел его. Шмидт выглядел неестественно возбужденным, дико вращал глазами, но было понятно, что он скован ужасом. Больски сразу же приказал ему отправляться к своему месту по общему распорядку. Шмидт нерешительно проследовал за ним к находившемуся под его командованием пулеметному отделению, но продолжал оставаться совершенно неактивным и не отдавал никаких приказаний своим подчиненным. Больски вторично — на этот раз уже в присутствии подчиненных перепуганного Шмидта — приказал ему исполнять свои обязанности, но ответа, подтверждающего получение приказа, опять не последовало. Будучи занят организацией противодействия нападению красных, Больски вынужден был оставить Шмидта, но вернулся к пулеметному расчету позже и обнаружил, что Шмидта там уже нет. Он нашел его опять прячущимся в блиндаже. После завершения отражения атаки Больски арестовал Шмидта и собрал подробные показания свидетелей, которые и присовокупил к своему рапорту.

В свете вышеизложенных подобным образом фактов налицо был явный случай проявления трусости и неподчинения приказу перед лицом врага. И все же поверить во все это было решительно невозможно, особенно когда я вспоминал, как отважно Шмидт защищал ферму с нашими ранеными в первый день войны, какую храбрость проявил у озера Щучье, какую несгибаемую волю проявил при выполнении своего долга 2 октября, за что был награжден Железным Крестом 1-го класса. Вариантов тут было всего два: либо рапорт Больски — фальшивка, либо Шмидт был серьезно болен. Я понял, что мне необходимо переговорить со Шмидтом лично.

Он находился под строгим арестом и под охраной двух вооруженных солдат в комнате, примыкавшей к дежурному помещению. У самого него оружие, конечно, было изъято. Шмидт сидел, съежившись всем телом на стуле, и когда я вошел в комнату, взглянул на меня в высшей степени испуганно и беспомощно. То, как он выглядел, потрясло меня. Совершенно ничего общего с тем энергичным и нагловато- шумливым человеком, которого я знал. Прежде чем приступить к беседе, я приказал охранникам выйти на несколько минут из комнаты.

Много времени для того, чтобы прийти к выводу о диагнозе, мне не потребовалось: острая депрессия, хоть я пока еще и не определил, под какую именно категорию подпадает это депрессивное состояние. Несомненно было одно — человек был серьезно болен, болен психически.

— Не волнуйтесь, мой друг. Вы больны, и я помогу вам. Можете совершенно ни о чем не беспокоиться, — сказал я Шмидту. Он взглянул на меня глазами, полными ужаса и отчаяния, но не произнес ни слова. Я позвал охранников и направился к траншеям 10-й роты, чтобы поговорить с кем-нибудь из его друзей.

— Восемь последних дней, — рассказали мне они, — он ходил в каком-то странном меланхолическом состоянии, не проявляя практически никакого интереса ни к чему происходящему вокруг. Его как будто неожиданно подменили совершенно другим человеком, похожим на Шмидта только разве что внешне.

— А как у него было все это время с аппетитом? — поинтересовался я.

По их словам, он почти ничего не ел и просиживал целыми днями напролет один, апатично уставившись в пространство прямо перед собой.

Выбираясь из траншей, я столкнулся нос к носу с Больски.

— Чем обязаны чести столь лестного посещения, доктор? — язвительно осведомился он. — Не часто мы видим вас в наших траншеях.

— Я побеседовал со Шмидтом, а теперь наводил о нем кое-какие справки, — откровенно ответил я.

Лицо Больски мгновенно налилось кровью, а глаза сузились.

— Справки? Не хотите ли вы сказать мне, что пытаетесь признать этого человека невменяемым? Или что еще вы там намерены делать, а, доктор?! Надеюсь, ради вашего же блага, что ничего вредного.

Я ничего не ответил и попытался пройти мимо этого бесноватого, но он и не думал униматься, а, напротив, распалялся все больше и больше.

— Каждое слово в моем рапорте — чистейшая правда, и это подтверждается показаниями свидетелей! — надрывался он, стараясь привлечь всеобщее внимание. — Это случай прямого неповиновения и трусости перед лицом врага. Я настаиваю на этом! — бойко сыпал он явно затверженными заранее фразами. — Это мое и только мое дело, так что будьте любезны, герр ассистензарцт, не соваться куда вас не просят!

— Будьте добры предоставить мне самому решать, что я должен, а что не должен делать, герр лейтенант, — с трудом сдерживая себя, ответил я. — А вам я могу сказать прямо: этот человек болен и не предстанет перед трибуналом.

— Ну, это уже сверх всякой меры! — взорвался Больски. — Вы хотите сказать, что имеете наглость вмешиваться со своими сомнительными идеями и понятиями в вопросы, касающиеся моих полномочий и дисциплины во вверенном мне подразделении?! Этот человек должен предстать перед трибуналом!