Оскал смерти

Мое сердце сжималось от боли и сострадания при одном только взгляде на Шмидта. Состояние его было просто отчаянным, даже без учета перспективы оказаться на скамье подсудимых. Он был всецело под властью охватившего его чрезвычайно сильного депрессивного состояния. Шмидт совершенно ясно и полностью осознавал, что должен предстать перед трибуналом по обвинениям, которые, будучи доказанными, означали бы для него только один приговор. Возможная альтернатива этому была не многим утешительнее: он, уважаемый адвокат, будет признан невменяемым и не способным нести ответственность за свои действия, а также почти наверняка будет стерилизован, его случай и его имя станут достоянием гласности, и всю оставшуюся жизнь ему придется прожить под ужасным гнетом бесчестия. Его карьера погибнет, а семья наверняка бросит его. Несмотря на любой удобообтекаемый диагноз, с которым я отправлю его домой, врачи в Германии неизбежно подвергнут его переосвидетельствованию и, вне всякого сомнения, приговорят к смерти при жизни. Положение представлялось совершенно безвыходным. Но самое печальное состояло в том, что Шмидт сам был слишком уж твердо убежден в своей обреченности.

Когда я вернулся в штаб батальона, рапорт Больски уже находился на столе у оберста Беккера. Зная, насколько не по душе была вся эта история Нойхоффу, я попросил его разрешить мне побывать в штабе полка с тем, чтобы лично представить оберсту Беккеру мое медицинское заключение о психическом состоянии Шмидта.

— Да, доктор, я думаю, что так будет лучше всего, — с готовностью согласился Нойхофф.

Оберст Беккер приветствовал меня как старого доброго приятеля:

— Добрый день, Хальтепункт! Как поживаете?

— Как всегда прекрасно, герр оберст. Разрешите мне обратиться к вам, герр оберст, по одному конкретному вопросу.

— Слушаю вас, Хальтепункт. Что за вопрос? Проходите и садитесь.

— Я хотел бы доложить вам, герр оберст, — продолжал говорить я, оставаясь стоять по стойке «смирно», — что унтер-офицер Шмидт был освобожден из-под строгого ареста по причине его серьезного психического заболевания, в результате которого он не в состоянии нести ответственность за свои действия.

— Ну, во-первых, Хальтепункт, сядьте, а во-вторых, расскажите мне по порядку, в чем там дело. Вам должно быть прекрасно известно, что арест есть арест и он не может быть отменен без достаточно веского на то основания.

— Унтер-офицер Шмидт страдает от маниакальной депрессии.

— Что означают эти термины, доктор? Мне они совершенно непонятны.

— Это очень серьезное психическое расстройство, опасное для жизни нарушение психики, требующее особого лечения.

— Это мне понятно, Хальтепункт, но давайте все же ближе к делу, отбросив ненужную лирику и слишком уж растяжимые понятия. Постарайтесь выражаться так, чтобы вас мог понять даже совершенно несведущий в данном вопросе человек. Вы имеете в виду, что Шмидт сумасшедший, я правильно понимаю?

— Да, герр оберст, в настоящее время он совершенно безумен, но в дальнейшем ему еще можно будет помочь вернуться в нормальное состояние.

— Один вопрос, доктор, если можно. Вы должны уже достаточно хорошо знать меня, так что давайте перейдем к главному. Поставленный вами диагноз будет иметь вес лишь в том случае, если будет принят трибуналом как несомненное доказательство невменяемости Шмидта. Вы уверены в том, что все произойдет именно так?

— Мой диагноз абсолютно верен, герр оберст, — без малейших колебаний ответил я. — И я не сомневаюсь в том, что он будет иметь вполне достаточный вес.

— Что ж, очень хорошо, Хальтепункт.

Беккер неожиданно протянулся за рапортом Больски и, к моему изумлению, преспокойно порвал его пополам, а затем, не читая моего рапорта, проделал то же самое и с ним.

— Вот и все, насколько это зависит от меня, — только и сказал он.

— Я искренне благодарен вам, герр оберст.

— Теперь дело за вами, доктор. Что касается лично меня, то я очень рад тому, что этот неприятный инцидент исчерпан.

* * *

Едва мне удалось справиться с одной проблемой в лице скудоумного скандалиста Больски, как батальон постигла следующая напасть — на этот раз в виде лихорадки, причем по причудливой иронии судьбы первой же ее жертвой оказался я сам. Первые три дня приступов прошли для меня в почти полном беспамятстве, при невероятно высокой температуре и чудовищных болях практически всех членов тела, в особенности рук и ног. Поздним вечером третьего дня эти почти не отпускавшие боли все еще немилосердно терзали мои конечности, и к тому же я почувствовал приближение очередного приступа сильной дрожи, больше походившей — особенно местами — на конвульсивную тряску всем телом. Мюллер заметил проявляемое мной беспокойство и принес мне чашку свежезаваренного чая. Я сделал несколько маленьких глотков, но поскольку вкусовое восприятие было сильно искаженным, почувствовал во рту лишь отвратительный привкус какого-то вонючего меха. Остатками чая я запил еще несколько таблеток «Пирамидона». Снаружи опять загрохотал где-то в отдалении пулемет.

— Посмотри-ка, Мюллер, не русские ли это нас атакуют?

Мюллер выглянул в окно и ответил: