Осколки

Кошки Северного побережья плакали в ночи, словно голодные младенцы, прыгали с мусорных баков в переулке, прокрадывались мимо дверных проемов и отбирали друг у друга рыбьи кости на задворках клуба. Бирюзовый неоновый нимб полыхал над тротуаром, растворяясь в темноте и высвечивая украшения дам, выстроившихся у перил в ожидании своей очереди.

На дверях «Моста» красовался плакат: суровая черно-белая фотография Зенит Брайт с печальными глазами. На ней она была в тени — голова запрокинута, локон светлых волос ниспадает на щеку, вниз до уголка рта, тонкие струйки сигаретного дыма вьются вокруг, как благовония перед алтарем. Хороший, заманивающий образ — с такой девушкой хотелось бы свидеться поближе. Хотелось услышать, как она поет.

Очередь теперь была длиннее, чем когда я встал в нее в девять часов. Было 10:20, и я знал, что Зенит Брайт будет выступать во втором отделении. Я был пятым от двери, и мое терпение, как ни странно, еще не начало иссякать.

Зенит Брайт и ее группа были приглашены на весь октябрь в «Мост». В последний раз, когда я видел ее выступление, за ней еще даже не закрепился образ исполнительницы сентиментальных песенок о несчастной любви. Ну и особой звездой она тоже не была, в общем-то. Я никогда не был в клубе «Мост», но слышал, что это подходящее местечко, если вам нравятся заунывные певички, атмосфера нуарного фильма, лобстеры и шампанское по двести долларов за бутылку.

Снаружи «Мост» выглядел как большинство клубов — большой и привлекательный, с неоновой подсветкой. При дневном свете можно было видеть катера, отплывающие через пролив Лонг-Айленд в Коннектикут; мигая бортовыми огнями, они растворялись в ночи.

Суета официанток и барменов порождала единственный звук, доносившийся из-за входной двери, заглушая любую музыку, которую могла играть группа Зенит. Последние полтора часа я наблюдал, как вышибалы на входе то шугают прочь пятерых недорослей, то ведут четверку пьяных мужиков и их не менее поддатых спутниц через парковку, то просто флиртуют напропалую с гостьями, сравнивая их с кинозвездами. И, конечно же, эти ребята не уставали поигрывать мышцами. Они все были одеты одинаково — галстук-бабочка алого цвета, широкий пояс, черный жилет и рубашка без рукавов; их бицепсы с пушечные ядра размером ничто не стесняло.

Без двадцати одиннадцать я очутился в начале очереди. Вышибала спросил:

— Как у вас дела сегодня вечером, сэр?

— Хорошо, спасибо.

— Добро пожаловать в «Мост». Наслаждайтесь шоу.

Внутрь меня проводила женщина в сетчатых чулках, которая тепло улыбнулась мне.

— С компанией встречаешься или просто в бар пришел посидеть? — спросила она.

— Ни то ни другое, — сказал я. — Я был бы признателен за столик на двоих как можно ближе к сцене. — Я сунул ей пятидесятидолларовую купюру, не вполне уверенный, что все пройдет гладко с моей просьбой.

Она снова улыбнулась, уже не так тепло, и подвела меня к маленькому столику чуть в стороне от сцены, утопленному в тени, прямо перед пианино. Когда она ретировалась, тут же подошла официантка с коктейльным меню. Я заказал «просто пиво».

Проведя без сна последние сорок восемь часов, я был убаюкан обстановкой, хотя у меня ужасно чесалась спина. Непоследовательные мысли сплетались в сеть весьма мрачных подтекстов; вкус Сьюзен сохранился глубоко у меня во рту. Когда принесли пиво, я стал медленно его потягивать, оглядывая зал, наблюдая за тем, как другие посетители пьют и болтают. Грохот барабанов привлек мое внимание к сцене, где трое музыкантов подошли к своим инструментам. Гитарист и басист исполнили несколько быстрых гамм, в то время как барабанщик взялся отбивать ритм.

Зенит Брайт появилась в дальнем конце зала. На ней были белая рубашка с темным галстуком, поверх которой был надет малиновый свитер без рукавов, и темно-фиолетовая плиссированная юбка, украшенная узором из нот. Она ступала вперед решительно, с высоко поднятым подбородком, и ее глаза казались такими же грустными и красивыми, как и на том плакате снаружи. В них не было той же небесной синевы, что у Линды, но и темени, как у меня или у Сьюзен, не наблюдалось. Казалось, Зенит едва замечала публику, сквозь которую пробиралась, всецело сосредоточившись на том, чтобы проложить себе путь к сцене. Одинокий луч прожектора проследовал за ней — и оставался на ее фигуре до конца выступления.

Безо всякой привычной болтовни она села за пианино и мягко заиграла на высоких клавишах. Ее нежный голос шел будто из-под воды поначалу, и впечатление от него далеко не сразу вытанцовывалось — порой, бывает, слышишь что-то прекрасное, но до конца это не осознаешь. Сначала мне показалось, что она лишь легко, вполголоса, напевает или даже наговаривает некие слова, уставившись на участок стены позади меня; когда же я заметил, что она взаправду, по-настоящему и в полную силу поет, звук будто сам по себе зародился у меня в голове — и ее голос тут же стал сильным и звучным, заполняя клуб, вливаясь в него подобно дыханию при поцелуе.