Осколки льда

Я перебираю вслепую, скрывшись капюшоном. Жаль, не мантия-невидимка – всего лишь ветровка. Я не одинок. Едкая морось вынуждает людей прятаться в панцири.

Пешеходный траффик – движение молекул. Люди-атомы. Хаос. Город ударами каменного сердца разгоняет кровь в артериях проспектов, венах улиц и капиллярах переулков. Гольфстрим денежных потоков не поменяет климат. Озоновые дыры скрылись за солнцезащитными очками. Крыши дышат смогом. Поток плотный, виляю гадюкой. Людская масса даёт шанс смимикрировать. Я растворился в ней, как рафинад в горячем кофе. Раз и всё.

Пелена туч, приплывшая с севера, окислила небо в непроницаемо-серый цвет, украв лучи солнца у мёрзнущих кварталов. Дождь усилился. Проспекты забликовали зеркалами луж, спящих в резервуарах искалеченного асфальта. Снег скроет испражнения осени. К сожалению, людская озлобленность не грязь. Её не спрячешь покрывалом белого наста. Что бы Вам ни говорили: дождь, утро, понедельник, магнитные бури или кривой парад судьбоносных звёзд: всё чушь. Какие мысли душат несчастных, мешая скулам сократиться в фальшивейшей из улыбок? Апатия, злоба и недосып поработили души, и ни один экзорцист не изгонит бесов прочь.

В висках-гейзерах растет давление, глаза слезятся. Красные цифры светофора издеваются, молодеют медленно. Я форсирую «зебру», спешу, но спустя секунду догоняет стадо заблудших овец. О штанину трётся терьер на поводке несимпатичной хозяйки. Необъяснимо. Может я стал невидимкой, растворившись в текстурах города? Сколько в толпе нас, теней, скользящих помехами кинескопа? Сквозь рябь прибордюрной лужи просвечиваю я: молочно-белое лицо с красным вулканом носа, взъерошенные черные волосы и круги под голубыми глазами. Моё существование – коллаж из фотографий в черно-белых тонах. Я мысленно checkинюсь в каждой точке путешествия по каменным джунглям. На снимках не разобрать лица, пространство меркнет в негативе. Амфитеатр одного зрителя. Колизей мертвецов не радует глаз, как ни играй фокусом. Градиент растёт в геометрической прогрессии.

Сквер безлюден. Голые кроны деревьев, охраняющих аллею, походят на раскуроченные остовы ЛЭП. Заброшенный парк шепчет молитву осиротевшим лавочкам.

Рыночек, одна из барахолок, как грибы прорастающих на благодатной почве бедных районов. Я изучил с изнанки мир палаток и лотков. Вдохнул запах ларьков с шаурмой, проглотил фальшивые улыбки торгашей.

«Мужчина, куртки зимние недорага… зимние куртки выбираем. Армани, версаче, ковали. Недоорага».

Подземный переход испоганен граффити. Старые лампы моргают, имитируя триллер. Нищий тянет покрытую струпьями руку, намекая на милостыню. Как заклинание шепчет: «Христа ради». Увы, он не знает, что я из поколения тех, кто к совершеннолетию закрякал от отчаяния в унисон юному Скрудж Макдаку.

Свет в конце тоннеля близок, но впереди не рай: спальный район. Шаг за шагом нависают саркофаги девятиэтажек, исчадия брутальной архитектуры страны советов. А вокруг бескрайнее море кварталов-близнецов и дворов, оплетенных паутиной теплотрасс – оазисов для бездомных. Здесь среди травмированных коррозией детских площадок бьётся в агонии призрак коммунизма. Молодежь рыщет по чужим кошелькам в поисках монеты на мефедрон. Вот оно – наше панорамное окно в Европу, где сытый бюргер увидит не только стильный пиджак, но и грязные семейные трусы.

Ты ругаешь страну, хотя ещё так молод.

Хотя в руках айфон и кофе, а не серп и молот.

Мы будем забыты эпохой, и похуй.

В подъезде тепло, но при дыхании рождаются облачка пара. Почтовый ящик полон бесполезной рекламой. Суши, окна, массаж и стяжка пола. Угадай, что общего? Сожжённая шаловливыми ручками кнопка лифта мертва. Коктейль диких ароматов витает между этажами. Готов испытать парфюмерный оргазм? Едкий табачный туман с ядовитыми миазмами мусоропровода. Запах пота, мочи, дерьма. Шприцы и наполненные ДНК «гандоны». Стонущая от голода лишайная кошка. Испоганенные маркером стены с облупившейся штукатуркой.

«Почему Маша шлюха?! Кому задолжал Диман?»

В икотных судорогах бьётся управдом, женщина с жидкими кудрявыми волосами, собирающая на ремонт подъезда. Утопия. Стасина дверь деревянная с безвкусной резьбой и маленьким, будто пупок ребенка, глазком.

Престарелый холодильник «Саратов» хрипит проржавевшим компрессором. Пыльные иконы покоятся на угловой полке. Перекидной календарь мёртв с эпохи, когда подростки мастурбировали на постеры полуобнажённой Кармен Электра. Закурил, с удовольствием поглощая клубы. Ноздрями отпустил наружу. Кольца неровные, тают туманом вокруг лампочки.

На обед пару засохших бутербродов. Кредитный телевизор контрастирует совдеповскому серванту с книгами Рождественского и сервизами. Старый диван скрипит. Нет сил даже помастурбировать. Подушка-магнит пахнет любимой. Стася ещё в больнице. Есть час-полтора на сон.