Осколки мозаики

— Где тебя нечистый носит? Скажи, как называется шар, слепящий цветными искрами, слетающими снегом на головы зевак? Что означает кружащийся волчок, оттолкнувший дощатый купол в старом цирке моего детства, выросшего в полую планету реальности? Факир застелил полость шара травяным ковром, чтобы не услышать многого. Мне бы нравилось жить здесь, но я устаю. Зрители продолжают приходить сюда, не подозревая о моем существовании. Все видят зеркальные осколки, отражающие свет. Чей свет, няня? Целый мир неизреченных сущностей отражает нападки ослепленных, глазеющих снизу. Они лишние, как чуждый мне город. Ты забыла, старая, что путешествие инкогнито, что я неслучайно оказалась здесь? Никому не позволено вмешиваться в мои дела. Где несносный Факир, живущий этим фейерверком?!

— Час пробил, сударыня, — свита испуганно присела в реверансе.

10. Час пробил

Семья спешно съехалась в Питере. Ком обреченной нежности не тает в горле. Не в силах более осознавать предстоящую потерю, мучимый умом и сердцем граф понимает заблуждение, увлекающее их к катастрофе. Господи, как же она была права, указуя преступность безумных идей — заблуждений великих. Серебряный аксельбант сверкает слезами подступающего раскаяния, за ними хаос, безнадежный хаос и кровь… «Уехать бы нам, княгиня», — граф обомлел от обмолвки. «Прошу простить великодушно. Я только хотел уведомить вас, графиня, что…»

— Снег, иней, как чисто и светло, милый. — Она прервала молчание. Выходя из кареты, ткнула зонтиком под ноги. Ямка в гнусном крошеве и следы, затопляемые уличной сукровицей, осеняют графа прозрением запоздалым. Тревожный озноб засквозил в лицо. Он впервые увидел страх в очах ея, зазвеневший хрустальной сосулькой, сорвавшейся на крыльцо. Страх? Нет, то ужас! Ужас неслыханного произвола реальности, только сейчас при обмолвке, понятый нутром, да так, что лучше бы и не родиться, не знать своей единственной. Ненасытный демон требует жертвы, уже опрозрачневшей от неминуемости. А, впрочем, так и так погибель. Но ей! Как можно ей? Он сразу поднялся к себе. Недосягаемые образа, теплится лампадка.

— Неужель, Господи, я ведь верил и ведал, что творю! Чьими молитвами, Боже всемилостивый, ступаем на адские жернова. Пылает камин, прислуга еще покорна и кучер нестроптив, но насторожен, еще… Сколь еще дозволено одним воздухом дышать, сколь еще не отнимешь неделимую благость близких душ?

Граф ошалевает от бессилия произнесть… Графиня коснулась плеча, невозмутимо приглашая к позднему ужину. Искрит шампанское, и розы источают благоухание, уверяя в незыблемости порядка, пренебрегая сумятицей душ человеческих. Возлюбленная словно бы радостней, чем в юные годы. Привычная молчаливая беседа взглядов. Их окрестили роковой парой, идеально слившейся воедино, а прочее — игра. Игра света: маски и маски. Нет, она не примет иной участи, еще возможной некоторую пору. Леденящую прохладу где-то в левой груди никак не залить, не унять, не замолчать.

— Извольте, водочки, сударь, — звонкий голосок гимназистки, беззаботной и мудрой.

Годы минуют ее — как хороша! Граф любуется супругой, отвлекаясь на проказы, забывает гнетущую боль, тоску, объявшую мир, лишь кажущийся прежним, как забытое лето в обмороженных зеленых кронах родового парка.

— Богиня, восхитительница ангелов, — Граф шепчет, лукаво заплетая излишнюю бодрость в комплименты, на которые он не так ловок, как многие в свете, язвительно сгоравшие от зависти. Но он предпочитает говорить глупости, пугаясь каждой вздрагивающей минутной стрелкой на старинных часах, которые вот-вот пробьют свое жуткое бремя. Тревога прячется крапленой картой в колоде, вечер разыгрывается, ставки крупнее всех фамильных бриллиантов или… Вдруг это нелепая ссылка на сон, кошмарный сон наяву? Он не помнит ни одного вечера, где бы они так веселились для себя. Гостей нет, да теперь уж не затевают балов и приемов. Упоение мгновением, упование на драгоценную отсрочку. А вдруг незначительный случай переменит волю? Они танцуют самозабвенно, сменяя друг друга у рояля, забыв о клавишах, сближаются в мазурке под неслышные «па», уносятся в вальсе отчаянного восторга. В смутном золоте свеч колеблется эхо полуночной залы, восхищение устроенным шумом утопает в звоне фужеров и всплесках ладоней: «Ах, браво-браво!» Из затаенных глубин, радуясь изречению вслух, слова исторгаются с наслаждением. И это прекрасно! Обретает голос сокровенное. Откровение, высказанное в шутку и с громким смехом, не рассыпается на бессмысленные звуки, не остужая чувств, вселяет надежду — надежду на спасение. Государыня не попустит…

Военный мундир к лицу, уже легкий багаж прикручен к пролетке, хрипят нетерпеливые кони. И голос призывный трубы знает почти наверняка, что граф защитит свою ненаглядную. Прощаясь, она смело поправит его.

— До встречи, до скорой, возлюбленный!

И он безбоязненно смеется и верит в свой единственный шанс.

— Сударыня, я не хотел бы видеть вас вдовой. За вами князь, прощайте!

Смутившийся князь пожал локоток.