Осколки мозаики

Ей не пристало уступать дорогу или предаваться сиюминутной печали, этого не объяснить ни нуворишам, ни вновь испеченным аристократам. Им не понять убогости достижений. Отвратное, пресыщенное существо за рулем иномарки недовольно шаркнуло по кустам, объезжая презрительное шествие, отважно укоряя в гордыне и слащаво рассыпаясь в комплиментах. Багрово-бархатное летнее пальто, перешитое из парадного платья и немного потертое на швах, ей, как и прежде к лицу, все еще пленяет цветом на фоне дорогостоящих нарядов современности. Да, ей теперь часто приходится задумываться и о цене, что было несвойственно прежней жизни. Бывшая, бывшая, бывшая — титулы, обладающие дореволюционным шармом. Нет, это клеймо не пугает. Все как всегда. Только кто это может помнить, понять? Остается только гадать: кто же выжил из своих? Она живет в ожидании, мысленно приглядываясь к людям. Происхождение всегда берет свое, невзирая на время, собственно не существующее.

12. Немой вопрос

Неужели мы были? Неужели мы еще будем? Неужели мы еще должны? Неужели еще можно жить? Остановите, верните время всего на один шаг, одну ступень, где подобное «еще» было допустимо, и открывшаяся дверь не известит нас, не проведет черту (пунктирной линией, по которой следует идти) над пропастью удивленного слова «неужели».

Неужели мы были? Сомнамбула водит всех за нос, овладев нашей сутью, сбегающей вниз от распростертых дверей; дома плутают, переулки бредят высоким небом и простотой прогулок, казавшихся вечными; тень останавливается внезапно и спрашивает у никого: «Уснуть и проснуться?» Эхо повторяет слово в слово, отчаянно долго, так долго, что колокольня, стряхнув воронье, не выдержав пытки, повторяет вопрос так сильно, что стучит в висках. Об этом знает каждый листик, когда-то не замеченный любовниками, всякая травинка, засыхая, твердит ответ. Немыслимо проснуться и…

Предстоит жить, мы обречены. О, сколько мы не сказали! И не стали бы говорить друг другу, ибо недосуг, если б не случилось непоправимое. Неужели мы тратили время на пустые беседы о печали, сейчас далеко уже не черной? Это даже не крушение, а нечто за пределами этих понятий. Упиваясь вином вдохновенным, мы оставили бокалы, не позволили упоению быть беспредельным — губительным для обоих. Это лучше, чем злополучная дверь, где могли бы сказать, тысячу раз прокричать, что Алфеи нет, не было никогда, что витающая здесь тень мерещится многим, познавшим привкус слова «неужели». Призрачные леди находят формы в ваших мыслях, фантазиях, снах. Полчища рабов в пещерах очарования стонут забытые. Безумный Факир покинул пост, не снимая замков. И только в полнолуния, в белых ночах, звонок у этой квартиры раскаляется добела. Вы и сами знаете почему.

— Почему? Почему?! Почему?!!

Почему – что? Неужели вы еще живы? Не дай вам Бог осознать это. Автор уже успел рассмотреть (да-да, там, в углу за шкафом) тайно действующее существо. Щенком нашкодившим забился домовой (ребенок старый), ее так люто невзлюбивший и повинным проводивший взглядом шлейф невольного визита. Но кто же знал, что жив Злодей, и так ли это? Плывет звенящий страх уже исполненной разлуки, вселявшийся в глаза. И зверь ненужный никому познает боль, глумясь в пыли и в паутине. От невозможного прощания уйти, врага оставив не прощенным, достанет сил. А за пределами печали черный цвет дробится гранью на алмазы в мерцании очей закрытых, лишь там позволено бесчувствием остыть, сокрыть слова в фигуре окаменевшей. И пусть отточенный язык фонтаном воду льет в замкнутый круг, в свой круг зловещий.

«Рано или поздно станешь палачом, так не судите».

Не помня себя, ясновидящий палач своей души добрался домой. Он курит, стряхивая пепел в ладонь. У него нет пепельницы. Тоскливо озираясь на окна, Автор проводит по вздыбленным пружинистым волосам, гладит себя, осыпая голову пеплом. Ничего страшного, древние воины так лечили раны, останавливали кровь. Проскользнувший ветерок развеял не пепел, едкая влага застилает исчезающий шепот: «Браво, неужели вы хотели видеть мои слезы? Слезы вдохновения — чернила. Чернила черные на небе голубом».

13. Звонок

Редакция вмиг опустела-растворилась-осеклась-замолкла-сгинула вместе с назойливо задирающимися юбками, показывающими стрелки-дырки-синяки, что выше плотных похотливых колен; корректорские знаки в мятущихся (сминаемых) листах верстки выпорхнули воробушками из ярких когтей хищниц машинописного отдела; рухнули стены, улетучились потолки, хлынуло солнце долгожданное желанное, развеяв сомнения, предчувствия сумасшедших дней-гонок и бессонную каторгу ночей скрипящего пера! Исчезла мысль о заказе факсимильной печати-подписи-даты-сроки-номера. — «Да! Срочно в номер», — последнее, что он сказал, принимая, раздраженно принимая телефонную трубку из чьих-то липких рук. Она! Голос Алфеи, прорвавший восьмерки, коды, блокируемые на прием информации линии, тысячелетнее расстояние, его занятость. Чушь, какая занятость!

— Душа моя, мадам… Мадам, близки вселенные наши, но мы ближе, мы неразделимы. Мадам, я…

— Буду ждать ваших писем.