Застекленная тишина обрывается требовательным стуком, и хриплый голос в исступлении объясняет ей, что «чать не лето, балконы-то расхлебянивать». Назойливая трескотня не находит житейского контакта. Соседка норовит достать клюкой. Дребезжание железных прутьев загородки вливается в тело неприятным током. Невыносимо. Ксения театрально замедленным жестом снимает теплую кружевную шаль, бережно встряхивает и выпускает из рук. Плавно взмахнув краями, оседает она белым флагом на красном фоне, притягивая взор. Нюшка, недоумевая, умолкает для подбора необходимого количества слов. Ксения наклоняется ниже, пытаясь кого-то рассмотреть на тропинке. Нет, не ошиблась. Это она, весьма популярная графиня, слегка истончившаяся от работы в госпитале. Она и сейчас в белом халате, машет Ксении рукой, тоже признала. Обрадовалась, рванулась к ней.
Ватным петрушкой, выброшенным из капризной игры за ненадобностью, нелепо раскинув руки и ноги, проглядывает в зарослях боярышника тело. Розоватая пена сползает по оскалу, похожему на улыбку. Пугливо и зыбко, словно сквозь толщу воды, выплывает солнечный зайчик, а вот еще один золотистый овал. Светящиеся пятна обретают контуры и плоть, склоняются к ней. Господи, как похожи муж и сын! Господи, так все просто. Разве могли они разминуться? Долгие годы они ждали ее здесь — под стекленеющим небом.
16. Бывшая из бывших
«Дураки» обходятся дорого. И ты знала это, — произнес муж недоверчиво и зло, - Ты не могла не знать этого», — звучало оправданием к молчанию.
Алфея вспомнила первый вздох (вдох-глоток) после обрушившейся волны гнева и свой уходящий шепот: «дур-р-рак» — в доме, где не было места простому, слишком простому слову. Идеальный брак рухнул, оставив ворох бумаг, требующих его подписи, ожидание которой оказалось прочнее прочих уз. Они встречались - продолжали встречаться, вынужденно перелистывая годы, обраставшие новыми строками, не имеющими смысла. Муж верил и ждал, ибо всему свой срок. Она успокоилась, имела некоторый успех, трудный и прочный, но все ее начинания не могли получить полноту воплощения. Полнота власти, он отказал ей в этом. И был наказан. Узкие рамки реальной свободы удерживали стихию гнева, от которой она научилась отступать на безмятежное расстояние, храня в аккуратной папке неподписанный лист, проекты, планы, наброски уже только ее жизни. Она не умела опаздывать. Точно в условленный день и час, открывала дверь своим ключом, находила скучающие вещи на прежних местах. Казалось, что двое, сидящие за вечерним чаем, будут здесь всегда, ничто их не погубит. Она прекрасно холодна, он мудро весел: идеальная пара. В безразличие улыбки вселяется надежда, утонченный дымок плохо погашенной сигареты, но его вопросительный взгляд вновь не принят, как повелось. Она уходит много лет.
И вдруг он сам позвонил: «Да, ей нужно прийти, да, когда ей будет удобно. Да. Не против». Стынет чай, острый ноготок отмечает без волнения место для подписи.
— Еще здесь, так, хорошо. Спасибо, нет.
— Ничего не забыла?
— Да, нет. Ах, да, чай…
Безликая надежда тревожно всматривается в лица. Он мудр, она почти весела.
— Ты не куришь?
— Нет. Да. Не хочу, пора.
— Как? Ты уйдешь?
Удивление и молчание. Документы аккуратно складываются, но вихрь восторга и гнева закружил, опасная пара. Он не верит. Алфея поправляет шляпу, опуская вуалетку, лаконично замечает: «Было бы из-за чего расстраиваться». Под звон бьющейся посуды мягко щелкнул замок.
Ожидание убивает смысл ожидаемого. Не раздеваясь, она прошла к рабочему столу, чтобы не согласиться с назойливой мыслью. Свет настольной лампы усугубил холодность кабинета. Долгожданная подпись на месте. Проверила все, все в порядке. Сложила листы вместе и наотмашь хлопнула ими об стол, разметав отточенные карандаши. В ярости, срывая шляпку, теряя туфли, запуталась в шали и пуговицах, пытаясь освободиться, бессильно крича в темные углы. Опрокинутый стул отбросил ее лицом в кресло, ногти впивались в мягкие подлокотники, не в силах поднять с колен. Она так и не научилась плакать. Фиолетовыми чернилами залиты неуютные стекла окон. Надо опустить шторы, зажечь свет. Сигареты в сумочке на столе…