Осколки мозаики

— А что я? Я как все. Страху натерпелась. Они на другой же день пришли. Где, да где? Комиссара-то ихнего в ту же ночь уходил кто-то. Сказываю: «Ехали барыня восвояси». Так там один такой пожалел деток малых, отпустил меня, подумал, рехнулась баба на сносях. Я в деревню скорей, по первому льду бегу, под ногами прогибается, трещит на всю округу. Я к Богородице, заступись, молю. А как на берег-от взошла, да и оглянулась, так не след за мной, а полынья стелется, и дом ваш пылат уж. Я не стала дожидаться, а в город скорей, да на Офицерской громят уж, обыск. А про Шпалерную не дознались. Почитай, и детки мои состарились, так там и живут в квартирке, где я спала прежде. А уж в ваших-то комнатах нагородили, напакостили, коммунальщики. Да что говорить-то, Смольный близко, а рядом такое видела, жуть. А Полинку из князева дворца скорехонько выставили, пионерам отдали. Но ничего, сказывали внучата, что театр целехонек, не все растащили. Вкус-мол художественный имели, теперь им сказывают на экскурсиях. Мы с ней уж как вырастили деток, так наладились в Москву, в метро, перед самой-то войной. Боязно, все выпытывали, интересовались графом, князем, вами…

Княгиня прерывисто вдохнула осенней свежести.

— Выходит, что вернулся граф? Возвращался? Вот уж и не мечтала даже.

— Так, голубушка, стало быть. Теперь одна?

— Нет, мальчик у меня растет.

— Дал-то Бог в кои-то веки. А муж кто?

— Просто инженер. Обмишурилась, как видишь.

— Не тужи, всяко бывает. Ну идем-идем, покажу наших, николаевских.

15. Встреча

Промозглые ночи шуршали, как ежики в листве. С конца августа шли дожди, порывистым ветром выстуживая углы. Старики спали, не раздеваясь, поверх одеял укрывшись ворохом газет. И вдруг октябрь одарил последним теплом, запоздалым бабьим летом. В старости, говорят, кровь замирает, притупляется все, но так ли? Почти юное, давно переболевшее, щемит сердце, терзает, словно вчера случилось. А вокруг все те же салатовые стены и серые, в лохмотьях паутины, потолки убогого приюта. Ксения привычно крестится, проснувшись. Творя молитвы, соседка с койки напротив беспрестанно шевелит губами, безропотно приняв свое бессилие, ничего не требуя и никого не замечая. Она знает, что это выход из любого положения.

Счастливы присмиревшие, но, увы, ей неинтересно. Жить, просто жить все было недосуг, всех гнали вперед к светлому будущему, к этим вот стенам богадельни. И никто не виноват, что человек все еще ищет смысл своей поруганной жизни, ищет причину прозябания в отражении зеркала, в познании других, так или иначе замечающих беспокойство. Пронзительная тоска, понятая только этим временем года, созвучна ее думам. Забывчивая строфа путается, наплывая с незабвенными лицами. Утренняя свежесть судорожно вдыхает затхлый контраст комнаты. Ночной иней осел на перилах балкона, забытом стуле, оцинкованном наружном подоконнике. Глубины непредсказуемой небо безоблачно. Опушка леса выставила картинные березки, а внизу багрово раскинулся боярышник.

Наступает день и неудержимое желание отклика. День переполненной чаши одиночества, которое, может быть, скрасит батюшка из дальней церкви. По воскресеньям он приходит причастить уходящих в мир иной, да тех, кто уже давно не выходит даже в столовую. Там, помнится, вместо меню вывешивали программку: кинофильм или концерт пионеров. В каких-то непонятных хлопотах копошится в тумбочках и сумочках терпеливое ожидание гостей. Надежда на забытую радость оживляет лица старушек и редких старичков, ныне принарядившихся, чтобы дети не ругали за неопрятность. Завтрак запаздывает слегка, повара добродушны, медперсонал медлителен. На молодых лицах следы хронического недосыпания, курения, пития. Ничего-ничего, к обеду все умело скроется под гримом. Сестричка, рассеянно улыбаясь, успевает выслушать жалобы, пожурить нахальную соседку, напомнив о Боге и совести. Сидящие в холле на диванах суетливо показывают редким посетителям искомую палату, хором указывают — куда пошла их бабуленька за кипяточком. Вечер у телевизора. Некоторое развлечение, все же, привносят выходные дни.

Вот и новая череда будней, равнозначная просмотру затасканного фильма. Стандартный понедельник: в восемь ноль-ноль резко открывается дверь. Стремительно, с дежурной улыбкой и «добрым утром», медсестра ставит на стол обжигающие металлические миски с пшенной кашей. Четкий стук: раз, два, три. Это будит соседку через тумбочку. Ксения не терпит ее скрипучих «ахов-охов-охо-хох-ов», неряшливого плескания у раковины. На еду летят брызги. Сейчас заорет, что хлеба не дали иль сахару забыли. Но сестра уже далеко, а няня с кофейно-молочной бурдой в чайнике гаркнет или молча ткнет ее руку в блюдце, на что Нюшка, не смутившись, поворчит под нос, да и зачавкает, неприятно царапая ложкой по дну миски. Ксения давно просится перебраться к Матрене Сергеевне, да доктор Славик лишь обещает подобрать двухместную палату. Она оглядывается на окно. Поднимается солнышко, растопив белесый туман в траве. От золоченой россыпи пробежал игольчатый озноб. Оставаться здесь просто безумие!