Осколки памяти

Играли в театре и Рима Маленченко с филфака, ко­торая потом всю жизнь проработала в ТЮЗе (сначала младших сестренок играла, потом бабушек), и Санников Олег, сын главного режиссера театра Янки Купалы, пре­подавателя Театрального института, выпустившего Витю Тарасова, и нынче известный физик-теоретик, ака­демик Лев Томильчик. Был среди нас очень хороший ак­тер Владимир Матвеев, который после окончания универ­ситета работал редактором "Сельской газеты", а позже возглавил Госкино. Сценарии он редактировал жестко, не пропуская ни одной строчки. И даже когда я, разозлив­шись, однажды написал ему заявление, подписавшись: "С унижением, Добролюбов", он и это тут же "поймал". Играли с нами и потрясающе талантливый человек Мар­цев Паша (его сын Петр Марцев сегодня издатель "Бе­лорусской деловой газеты"), и Владимир Бровиков, кото­рый потом в ЦК занимал серьезные посты, - все варились в одной каше. Это было некое чудное сборище, очень дружная компания и прекрасный актерский ансамбль. Я вот сейчас ответственно говорю, что из того коллектива, сохранись он и далее, мог бы получиться хороший театр. Правда. Ну вот, и я туда затесался.

Незадолго до моего прихода они поставили "Ме­щан", а моим дебютом была роль Васьки Пепла, жулико­ватого малого из горьковского "На дне", а затем - Жоры Поцелуйко в деревенской украинской пьесе. Но пиком моей "театральной карьеры" стал Хлестаков. После пре­мьеры "Ревизора" меня, Хлестакова, в костюме и гриме ребята отнесли на руках в общагу, где продолжалось "об­суждение спектакля".

Спектакли мы давали в малюсеньком университет­ском клубе, иногда премьеры выносились в клуб Дзер­жинского: туда же перетаскивались все декорации и рек­визит - серьезно все было. Народу собиралось - как на Ван Клиберна! Почти.

Такой же театр был организован и в Белорусском по­литехническом институте. Возглавлял его артист Русско­го театра Кочетков, а лидером там был Леня Хейфец. Наши с Леней жизни шли в ногу: он учился в центральной 42-й школе, и я там год обретался; окончив университет, я по­шел в ТЮЗ, он после БПИ поступил в студию при театре им. Янки Купалы. Затем в один год, не сговариваясь, мы с ним поехали в Москву: Ленечка - в ГИТИС, а я - во ВГИК. Он учился у Попова и Кнебель и вырос в замечательного, крупнейшего режиссера, был главным режиссером Теат­ра Советской армии (сейчас профессор ГИТИСа). Вот ка­кие кадры давала минская самодеятельность.

Помню, в университетском театре с нами играла Га­лочка Кондрашова, очень талантливый человек, которая после окончания университета уехала в Тулу, поступила в областной театр, а позже, как мне рассказывали, стала режиссером. Такая вот была подготовка.

Фамилия Клеонский в те времена была хорошо из­вестна даже тем, кто мало интересовался музыкой. Знаменитый дирижер-хоровик, он руководил общеуниверситетским хором. Требования к поступлению туда были почти консерваторские. Студенческий хор Клеонского исполнял великие сочинения русской и зарубежной классики, студенческие театры тоже играли классику - Горь­кого, Чехова. А сегодня вся самодеятельность, к сожале­нию, по сути превращена в КВН.

"Это не тот Штирлиц!"

В драмкружке самым близким для меня другом стал Лев Томильчик. Впрочем, в то время в БГУ, располагавшемся компактно в трех корпусах, почти все друг друга знали: то по спортивным секциям, то по самодеятельности. Будучи уже взрослыми людьми, разойдясь каждый в свои "науки", мы со Львом Митрофановичем продолжали дружить. И когда мой старший сын стал интересоваться физикой, я все хотел показать его своему другу, но Мишка ни в какую не соглашался, а отправлял свои работы в Московский физико-технический институт, они ему оттуда присылали новые задания и оценки за предыдущие контрольные. Так он закончил с отличием заочные подготовительные курсы МФТИ, а когда пришло время поступать, сказал мне: "Твоя профессия, батя, - это твоя профессия, а я хочу заниматься теоретической физикой. И вот теперь выполни, пожалуйста, свое обещание, познакомь меня со Львом Митрофановичем Томильчиком. У меня к нему есть куча вопросов". Я созвонился с другом, и мы заявились к нему.

- Мы тут поговорим, а ты пока чай пей, - сказал мне Лев Митрофанович.

Часа два они беспрерывно говорили на совершенно незнакомом мне языке - я ничего не понимал. Ничего! Чувствовал себя абсолютно беспомощным и только пил чай. Лишь в один какой-то момент я вдруг встрепенулся, услышав фамилию Штирлиц, а Лев Митрофанову расхохотался:

- Это не тот Штирлиц!

Мол, ты давай, папа, пей чай дальше. Столько чая я в жизни не пил! Было такое ощущение, что если я накло­нюсь, этот чудесный напиток из меня польется. Наконец, мой друг сказал:

-Ты этого не знаешь, у тебя удивительный парень. Конечно, надо ехать в МГУ.

И добавил:

- Я не понимаю, почему такой сын родился у тебя, а не у меня.

Словом, благословил. Мой Миша поехал и поступил.

Автора! Автора!