Осколки зеркала

«11 января 1978.

Дорогой Аркадий!

Поздравляю тебя, друг моей юности, с твоим семидесятилетием, от всего сердца желаю тебе многих и многих книг, в том числе и книги твоих собственных стихотворений, надеясь на склонность судьбы все ставить на свое место. Я не верю, что твоя Муза навсегда останется незнакомкой для читателей, умеющих ценить как должно произведения подлинной поэзии. Я не вижу причин, по которым можно было бы лишить читателей радости, которую им доставило бы чтение твоей оригинальной книги.

Ты пишешь стихи не потому, что набил руку на переводах. Ты переводчик, потому что всегда был поэтом. Твой Мильтон — шедевр, создание которого немыслимо для ремесленника-переводчика. Мне кажется, что самое поверхностное изучение твоей переводческой деятельности должно было бы привести к заинтересованности твоей оригинальной поэзией. Один из ранних твоих читателей, выражая отношение к тебе тех, кто изустно знал и знает твои стихи, я прошу тебя сделать все от тебя зависящее, чтобы твоя книга, наконец, увидела свет.

К сожалению, я не могу быть на твоем юбилейном вечере. Заочно крепко жму твои золотые руки и пророчу тебе славное восьмое десятилетие, полное более чем заслуженного тобою счастья.

Твой Арсений Тарковский».

* * *

…Однажды, лет двадцать назад, я шла с работы по тихой и зеленой Донской улице. Была весна. Высокий пожилой человек в черном свитере, с очень смуглым лицом гулял с собакой. Не зная, кто я, он посмотрел на меня живыми, выразительными глазами неувядающего мужчины.

Я почему-то сразу поняла, что это Штейнберг, хотя не была с ним знакома и еще не видела фотографии, той, где они все вместе — папа, Радуле, Аркадий.

«Лучшего имени влажные звуки…»

Стихи о любви к Ней написаны папой в разные годы его жизни, в разные моменты его судьбы и в разные эпохи его биографии. Но самые прекрасные стихи о любви к этой Даме родились во второй половине жизни поэта, когда он все острее чувствовал свое внутреннее одиночество.

Я насчитала около двадцати стихотворений, в которых присутствует Она. Для меня это присутствие было таинственно и волнующе. Встречая упоминания о Ней, я замирала и надеялась — может быть, Она — это мама?

Невысокие, сырые
Были комнаты в дому.
Называть ее Марией
Горько сердцу моему…

1947

Как сорок лет тому назад,
Сердцебиение при звуке
Шагов, и дом с окошком в сад…

1969

От шестидесяти девяти отнимаю сорок — получается двадцать девятый год. Кажется, все совпадает — и «невысокие, сырые» комнаты, и имя Мария, и дата — родители поженились в 1928-м. Подруга их юности, поэтесса Мария Сергеевна Петровых, прочтя «Первые свидания», сказала: «Маруся!» Она считала, что это стихотворение о маме.

Я перечитываю стихи еще и еще. «Перед листопадом», «Соберемся понемногу…», «Стол накрыт на шестерых…», «Душа моя затосковала ночью», «Песня», «Первые свидания», «Как сорок лет тому назад»…

Как бы мне ни хотелось связать эти стихи с мамой — не получается. «Близорукий взгляд» — это не о маме. «Дикий виноград», прижавшийся к стене, — тоже не мамина реалия. К тому же из стихов видно, что та Мария умерла намного раньше мамы.

С мамой же перекликаются совсем другие, немногие, стихи: «Колыбельная», «Игнатьевский лес»…

А может быть, папа пишет о своей матери, о Марии Даниловне? «Близорукий взгляд», «немодные синие шелка»… Отбрасываю сразу же эту догадку. Нет, стихи не о матери, это стихи о возлюбленной. О возлюбленной, которую папа потерял.

В большой коричневой тетради стихов 1941–1945 годов под стихотворением «Соберемся понемногу…» нахожу папину подпись: «5 авг. 1932 года — день смерти М. Г. Ф.».