Осколки зеркала

Прошло много лет, и вот я в папином родном городе, куда ему так хотелось поехать вместе со мной. Его желанию не пришлось осуществиться, и теперь я одна хожу по улицам папиного детства — Большая Перспективная, Дворцовая, Александровская… Улицы то поднимаются вверх, то сбегают вниз, к Ингулу, теперь уже совсем обмелевшему.

Есть город, на реке стоит,
Но рыбы нет в реке,
И нищий дремлет на мосту
С тарелочкой в руке…

Разве это не чудо — проходить вдоль домов, мимо которых папа ходил в школу, открывать двери, к которым прикасалась его рука, встречаться с людьми, знавшими его совсем молодым.

Я иду по Карабинерной улице (папе, наверное, тоже нравилось это название) к Ирине Михайловне Бошняк, в уютный дом, сохранивший обстановку прежних лет.

Ирина Михайловна — подруга папиной молодости. У нее по-детски круглое наивное лицо и блестящие молодые глаза. Она очень стара, но жива и общительна. Вряд ли она помнит, что было с ней вчера, но о событиях семидесятилетней давности рассказывает так, как будто они случились на днях.

Она говорит, и темноватая комната, заставленная роялем и мебелью красного дерева, заполняется призрачными фигурами из прошлого.

Вот старший брат папиных друзей, Татьяны и Юры Никитиных, по имени Фавст, сидит в углу с иронической улыбкой. Вот нараспев, как настоящий поэт, читает стихи Миша Хороманский, уехавший в Польшу и ставший там известным литератором. А вот Лютик, Ипполит, брат Ирины Михайловны, с таким же круглым лицом и с густыми, как у их отца, бровями.

Возникает фигура старого человека в опрятном сюртуке. Лицо его как трагическая маска, глаза закрыты, он слеп. Ему предложили сесть в кресло. Рядом стоит стройный темноволосый юноша с тонким, красивым лицом. Это папа, он привел к Бошнякам своего отца. Уже случилась революция, но в гостеприимном доме всё еще собираются на музыкальные вечера.

В самое опасное время хозяин квартиры спасся из города и укрылся на хуторе немца-колониста. Не выдержав долгой разлуки с семьей, Михаил Николаевич Бошняк вернулся в Елисаветград на повозке, запряженной верблюдом. Прохожие с удивлением смотрели на надменное животное, и никто не обратил внимания на Бошняка, в крестьянской одежде сидевшего на повозке.

А вот и герой папиного стихотворения — Михаил Петрович Медем, фон Медем, владелец волостного села Витязевка, немецкий барон и русский патриот. Он был предводителем дворянства в Елисаветграде и дружил с отцом Ирины Михайловны.

Медем действительно высочайшего роста и добр, как ребенок. Он никогда не был женат, и хозяйство его вела экономка, преданно служившая ему до конца его дней.

После революции Медем остался в городе, и от преследования советских властей его спасло то, что он сразу записался на бирже артистов как художник-музыкант. В свое время он учился в консерватории в Берлине и теперь дает уроки музыки, чтобы заработать на жизнь. Однако зарабатывал он немного, потому что половине своих учеников давал уроки бесплатно.

Медем — превосходный музыкант и блестящий исполнитель. Рука у него широкая, берет полторы октавы. Великолепная техника его игры сочеталась с необыкновенным лиризмом. Он исполнял многих композиторов, но особенно выделял Рахманинова и был его страстным популяризатором.

В конце тридцатых годов в Кировоград (так стал называться Елисаветград) прибыл знаменитый тогда немецкий пианист Барер, товарищ Медема по Берлинской консерватории. Ему захотелось повидаться со старинным приятелем, и он, воспользовавшись дружбой двух вождей, совершил вояж на Украину.

В свой приезд Барер много играл — и в доме бывшего барона, и в общественных залах. Он был настоящий виртуоз, этот иностранец, но многие находили его игру бездушной. Вот он за инструментом, во фраке, с белоснежной бабочкой и в лакированных штиблетах.

— Это машина, — говорит мне тихо Ирина Николаевна. И добавляет: — А Михаил Петрович играл задушевно.

И, клубясь в басах, летела свора,
Шла охота в путаном лесу,
Голоса охотничьего хора
За ручьем качались на весу.

… … … … … … … … … … … … … … …

И еще не догадавшись, где я,

Из лесу не выбравшись еще,
Я урок ему играл, робея:
Медем клал мне руку на плечо.

Папина квартира

В нашу комнату в доме № 26 можно было попасть, миновав темный сквозной коридор. Когда-то он казался мне очень длинным, хотя в него выходило всего по две двери с каждой стороны. Пол в коридоре был деревянным, и шаги идущего по нему человека слышались издалека. Папу узнать было совсем легко — в послевоенные годы он ходил на костылях, и их стук по деревянному настилу заставлял Андрея и меня срываться с места и бежать навстречу папе.

Так было и в тот день 1955 года, только дома почему-то, кроме меня, никого не было.