Ослепленная правдой

Дождь перестал, не видно слепцов с открытыми ртами. Они бродят по улицам, не зная,  куда себя девать и чем заняться, им безразлично, идти или стоять, цели у них нет, не считая,  разумеется, добывания пропитания, музыка свое отыграла, никогда еще не бывало в мире  такого безмолвия, кино и театры посещают лишь те, кто остался без дома и отчаялся его найти,  концертные залы, какие побольше, были превращены в карантины еще в ту пору, когда  неуклонно редеющее правительство верило, что белую болезнь можно победить теми самыми  средствами и методами, которые так бесславно проиграли в оны дни борьбу с желтой  лихорадкой и прочими заразами, но с этим теперь уже кончено, даже и пожара не  потребовалось. Что же касается музеев, то просто душа разрывается, сердце щемит глядеть на  всех этих людей, да-да, тут нет ошибки, написанных, нарисованных, изваянных людей, перед  которыми нет ни одной живой души. А чего ждут слепцы, на что надеются - неизвестно, может  быть, что изобретут лекарство, если еще верят в него, впрочем, вера эта сильно пошатнулась,  когда стало общеизвестно, что слепота не пощадила никого и что не осталось ни единой пары  зрячих глаз, чтобы смотреть в микроскоп, что опустели заброшенные лаборатории, где  бактериям, намеренным выжить, не осталось ничего иного, как только сожрать друг друга.  Поначалу, конечно, многие слепцы в сопровождении родственников, сохранявших еще в ту  пору зрение и родственные чувства, являлись в больницы, но заставали там слепых врачей,  которые только и могли, что посчитать невидимым больным пульс, послушать их через  трубочку стетоскопа спереди и сзади, благо слух им еще не изменил. Затем больные, еще  способные ходить, с голодухи начали больницы покидать и умирать там, где застигала их  смерть, то есть на улицах, в полнейшем забросе и небрежении, всеми покинутые, потому что  семьи если и имелись, то пребывали неведомо где, умирать и лежать без погребения, ибо,  чтобы похоронили, мало, чтобы кто-нибудь на покойника наткнулся, мало даже, чтоб пошел  соответствующий запашок, лишь в том случае зароют, если он растянулся поперек дороги.  Неудивительно, что развелось столько собак, теперь уже больше напоминающих гиен, по  крайней мере пятна на шерсти в точности такие, как у тех трупоедов, и они носятся по улицам с  частями, преимущественно задними, человеческого тела в зубах, словно бы в страхе перед тем,  что мертвые и пожираемые оживут и воскреснут, чтобы заставить заплатить за позорное это  дело - кусать не имеющих возможности защищаться. Ну, что, на что похож мир, спрашивал  старик с черной повязкой, а жена доктора отвечала: Нет разницы между тем, что снаружи, и  тем, что внутри, между здешним и тамошним, между малым и многим, между тем, как живем, и  тем, как будем жить. Ну а люди, осведомлялась девушка в темных очках, и жена доктора,  переспросив: Люди, отвечала: Люди бродят как призраки, должно быть, быть призраком  означает именно это - пребывать в уверенности, что мир существует, что подтверждается  четырьмя чувствами, но не видеть его. А много ли машин, интересовался первый слепец,  который все не мог смириться с пропажей собственной, и жена доктора отвечала: Как на  автомобильном кладбище. Ни доктор, ни жена первого слепца вопросов не задавали, да и зачем  они, если ответы будут наподобие уже данных. Косоглазому мальчику довольно и того, что у  него на ногах вожделенные кроссовки, и удовольствие не портит даже то, что он их не видит.  Быть может, по этой причине он и не похож на призрак. И совсем уж не заслуживает, чтобы  называли его гиеной, следующий по пятам за женой доктора слезный пес, ибо влечет его не  запах мертвечины, а время от времени обращаемый к нему взор несомненно живых и  безусловно зрячих глаз.