Ослиная челюсть

Сестренку схоронили в полдень. На закате он вышел из дому, оставив мать с соседкой. На пляже долго не засиживался. Перед уходом взял на колени камень. Внимательно всмотрелся, вынул ключ и что-то процарапал. Сдунул крошки. Затем из сумки вытряхнул все книжки.

Камень уложил – бережно, как ребенка.

С макушки снял кипу – распорядитель всучил на кладбище, – сказал: так надо, – на книги бросил, а заколку к брючине второй приладил у прищепки.

Потом – на дознании – пляжный сторож добавит:

– Еще заметил я, что, уходя, он криво как-то улыбнулся – не мне, скорей – себе, он был задумчив: сморщив щеку – недобро, странно, но, может быть, мне показалось.

Да, сестренка на опознании улыбалась: шрам, отмытый с виска через щеку.

А потом в новостях сообщили: прошел мимо Мечети Камня на Гору и там совершил сожженье – облился из бутылки и зажал под локоть к костылю, как книгу, камень; закурил, вдруг вспыхнул и, пылая, двинулся к посту: арабы ему не думали мешать – смотрели… герой вот так – обычно – протестует.

Проковылял лишь четверть склона. Встал на колени, догорая, и к камню приложил лицо.

Потом пришли наши и скрыть не дали – на камне надпись: «Закладной. Для Храма».

Поезд, ветер, дождь

Происходит дождь. Без обстоятельств. Чтобы они появились, нужен ветер => Дождь?

Итак, у нас есть ветер, дождь – две степени свободы скучного событья => Ветер?

– Погода, поезд в ней, груженный шумом обязательств перед движением. Перед глазами гвоздь, забитый криво в лист фанеры, пустившей паутину трещин по амальгаме пристального взгляда: издержки неподвижности, вниманья. А также – нервы: струна события.

Купе, на том гвозде повисши, слегка качается, внизу стучит. От горизонта путь, очнувшись, ближе пролег, прогнулся и теперь хрипит, корежится, намотан на колеса, взлезает поперек. => Крушенье?

Зарезав путь, колеса стали безучастно. Роняет ветошь машинист.

Что ж, часто, коль спичек нету, выручает трут. Спустя, разлив соляру, подожгут.

Немые

Теперь, когда выучил «жить без тебя», грамматический нонсенс ожил завсегдатаем света – спитым чаем, видным в окне февраля час спустя до обеда. Видным тем, что в устной ошибке всегда «навсегда»: продвиженьем заката во взгляде проулка из Triesty на Grant, и там – к немоте, постепенно в прогрессе сознанья вовне прораставшего зрением разлуки – кисти, отмахнувшей пробел до остатка времен, где сейчас не обнять и не стать мне тобою, где имени кража являет покражей резон бедняку быть спокойным и бедным – собою.

Потому-то немые – он – крупный рыжий здоровяк, она – худышка с выразительными губами, предпочтя пустословить стежками вокруг запястий, остывшему кофе, газете, Яго из платной шкатулки, – за соседним столиком напоминают мне…

Впрочем, сцена немая подвижна – не нуль, вопреки частому ее толкованию как точки в финале, умело входящей в осознанье предложения, пьесы – запретом воображению на продленье жизни героям.

Динамична она хотя бы потому, что верно сообщает невозможность этой жизни, иную форму таковой, – в беззвучии, вне памяти, в достатке у ничто – судьбы-зеро: так, цифрам тоже полагаются движенья, страсти. Сигнальщик взмахами флажков нам непонятен, и нам потому-то все равно: что приближение врага, что появление земли в конце пространства и похода – мы знаем: враг привыкнет к нам, а землю как-то обживем.

На деле то – не достижение земли обычно, но обмельчанье океана часто.

Значит, не-звук нам как динамика пустого никак не может что-либо припомнить – не потому, что мы не знаем языка смотрового, свесившегося с мачты, как тот в случае пляски святого Витта – если случится наблюдать больного – непостижим (язык не жертвы – танца, того что ею владеет, духа немоты, который произносит жертву), – сигнал быть может понят по маневру всей эскадры позже, а оттого, что знаки «немца» беззвучны – бестелесны, и они под корень отрицают понятье тела – истины.

А это значит, что беззвучно до нас доносится лишь ложь. И также, что беззвучье нам способно только ложь напомнить.

Я с тем их и оставляю, шумных, перемещаясь взглядом по проулку, в надежде, что растаю в зренье так же, как сделал это сахара кусочек в повторно налитом на тот же заварной мешочек с чаем кипятке, еще до дна не опустившись.

Его бы надо размешать. Мешаю. Я вспоминаю тело, память, но (а ложечка потухла, растворившись, и не звенит, блестя, о чашечку; закат пролился в Чайнатаун, здесь оставив лужицы неона – на Валлехо) я отдаю себе отчет, что тело на самом деле вспоминает «я», поскольку все это… пребольно.

Не я причина пониманья (я подношу к губам свой палец, как будто сам себя предупреждая об этом вслух не молвить никогда), я не субъект его, и если есть я вообще, то «я» и есть воспоминанье.

А парочка немых – те подставные того, кто захотел меня прищучить.