Ослиная Шура

– Послушайте, не лучше ли нам на Измайловский вернисаж съездить? – продолжил монах. – Там в одном ряду можно увидеть и старинные образа, и подделки, и новодельные иконы. Сейчас многие стали возвращаться к иконографии, но не у многих получается.

– Званных много да избранных нет? – усмехнулась художница. – По-моему, так когда-то говорил сам Иисус Христос?

– Вы искажаете Евангелие, – возразил Агафангел. – Там сказано: «Званных много, но мало избранных».

– Да, знаю, – вздохнула Шура. – Просто я когда-то стихоплётством баловалась и у меня евангельская строчка по-другому вылепилась.

– Стихи? А послушать можно? – неподдельно заинтересовался монах. – Я грешным делом тоже пишу. Наверное, все творческие люди подвержены одинаковым слабостям.

Шура отнекивалась не долго, потому что заиметь слушателя, к тому же не простого – воистину редкая удача:

Боль мою не измерить словами —
разливаются вспышки комет
над поваленными тополями.
Званных много, да избранных нет.
Оборванец, скажи мне, родимый,
для чего ты явился на свет
бесприютный, с душою ранимой?
Званных много, да избранных нет.
Обозначить чужие пороки
легче лёгкого – вот в чём секрет.
Божий Сын тоже был одинокий.
Званных много, да избранных нет.
И когда ты пройдёшь спозаранку
по тропинке непрожитых лет,
не разглядывай жизни изнанку.
Званных много, да избранных нет.

Монах некоторое время молчал, осмысливая услышанное, потом как-то уже совсем по-иному посмотрел на Шуру:

– Вы читаете Евангелие?

Шура покраснела. Она знала, что есть такая книга, знала даже, что в переводе с древнееврейского это звучит – Благая Весть. Но читать, кажется, никогда не читала. Агафангел, вполне вероятно, понял, в чём дело, потому что сказал, как бы размышляя вслух:

– Если бы вы хоть когда-то не читали Евангелие, откуда же такие стихи? Мне кажется, что, только ознакомившись с Благой Вестью[22] можно написать что-нибудь подобное.

– Сама не знаю, – Шура покраснела ещё больше. – Но вы проговорились, что сами подвержены баловству стихоплетения. Не желаете ли мне сделать своеобразный алаверды? Лучше соглашайтесь сразу, я ведь не отстану.

– Хм, – крякнул монах. – Я не отказываюсь, но читать с таким выражением, как у вас, ещё не умею. Да и вряд ли когда обучусь. Ладно, слушайте:

Дни мои дни —
белопенное поле тетради.
Сны мои сны —
уходящие вдаль облака.
Так бы и жил, только в небо печальное глядя,
так бы и умер в беспечной игре игрока.
Но за окошком вагона нагие погосты!
Но за бортом парохода глухая волна!
Глас ниоткуда:
– Зачем же, несчастный, живёшь ты?
Я тебя создал для жизни на все времена!..
И, словно луч, пронизал естество и сознанье,
перекрестились земные и Божьи пути.
Господи! Господи!
Дай мне хоть миг покаянья!
Не позволяй нераскаянным в полночь уйти!

Шурочка, слушая иеромонаха, до того была поражена, что не сразу смогла ответить. Агафангел же молчал, исподлобья поглядывая на собеседницу. Наконец, Шура кашлянула в кулачок и тихо промолвила:

– Я не знаю, какой вы иконописец, но русская литература потеряла одного настоящего поэта. Вы ведь всё равно не станете печататься?

– Почему не стану? – удивился Агафангел.

– Я знаю, монахам запрещается заниматься мирскими делами, – пояснила Шурочка. – Всё это вызывает суету и стремление к тщеславию, которое издавна называет одним из самых любимых дьявольских искушений. И даже если вы захотите, вам всё равно не даст благословения кто-нибудь из высокого многоуважаемого начальства.

– Напрасно вы так, – улыбнулся монах – В Псково-Печорском монастыре есть ещё один насельник, занимающийся стихосложением. Это иеромонах Роман, песни которого на обыкновенных кассетах разлетаются по всей Руси. Правда, Роман не избавился от войнушек-ладушек с самим патриархом нынешним, но всё-таки тому пришлось уступить. Творчество в рамки «не положено» и «нельзя» загнать ещё никому не удавалось, на то оно и творчество.

– Патриарх был против песен монаха? – обрадовалась Шура. – Значит, песни действительно хорошие.

– Эх, милочка, – нахмурился Агафангел. – Что ж это вы так настроены против патриарха всея Руси?