Осьмушка

– Но Коваль же не орк, – произносит Пенни, отчаявшись понять, как всё это работает.

Ёна, помолчав, отвечает вдумчиво:

– Рэмс Ратмир Коваль наш старшак. Тису – пара. Трём орчаткам родитель. От орка Щучьего Молота ремесло как есть перенял. Чем не орчий кузнец, пусть и человек кровный? И старшаки говорят, что орки с людями совсем родня, иначе бы и маляшек как следует не родить было. И ты вот из межняков, Резак, разве ты чем-то хуже?

Чёрт. Зря вообще об этом заговорила.

Тут Штырь кричит, чтобы принесли мыла, и Хильда живо подрывается за куском: конопатый с Магдой много всего нужного притащили из города, в том числе и несколько коричневых мыльных брусков, остро пахнущих дёгтем.

А Ёна ответа и не ждёт. Как будто чернявый давно и крепко уверен, что Резак-то ни в чём не хуже – орка ли, человека.

* * *

После мытья Ковалю захорошело; сидит себе с кружкой варёного чаю в руках, сушит свои длинные волосы, сбитые плотными жгутами. Кожа красная – оттёртая аж до скрипа. И пахнет от него берёзовым дёгтем да полынным листом, и взгляд снова совсем прежний.

– Я бы хотел положить камень, туда, где мы зарыли… ну, остаток. И на камне написал бы: «теперь отдохнёшь», – говорит конопатый и вдруг краснеет ещё жарче прежнего, будто застеснялся. – Но раз уж мы сейчас постарались особо не следить… А ещё я бы там, наверное, посадил дерево. И чтоб вокруг лиловые колокольцы.

– Умно придумано, – хвалит Марр. – Мертваря ты, конечно, успокоил ещё даже лучше, чем прежних двух. Но чтоб сверху камнем прижать и в земле корнями опутать – это очень умно.

– Нет, – Коваль улыбается совсем смущённо. – Я не поэтому.

– Положи камень, – кивает Тис. – Хотя бы и без надписи. Дерево я не знаю, какое там приживётся, разве что берёзку маленькую, отчего не попробовать. Положи там свой камень, хаану, чтоб на сердце его не таскать.

Пенни не может разобрать – то ли это невероятно глупо, то ли невыносимо здорово – и зажмуривается, подступило что-то к глазам.

– Трёх воров мы без всякого знака притопили в болоте, – рассуждает Дэй, почесав шею. – А про этого мы даже знать не знаем, что за человек был.

– Верно говоришь: «Мы не знаем», – говорит орчий старшак строго. – Воров мы знаем. Памяти по себе они оставили достаточно. Дела их знаем. Имена знаем, документы нашли. Резак на своей шкуре метки их носит. И не только у тебя, Дэй, теперь новые ботинки. Хватит с них. А от мертваря от парнишки ни словца ни осталось, ни бирки жестяной. Понимай разницу.

* * *

После ничем не примечательного дежурства на кошачьем посту Пенни засыпает быстро, но беспокойный сон не даёт ей хорошего отдыха.

Вот по правую руку – топкий озёрный берег, полускрытый туманом, а сразу по левую – высокий забор в облезшей голубой краске. Небо над головой равномерно бледное, ни луны, ни солнца, и вовсе не разобрать, в какую сторону теперь надо идти.

Потом является мертварь. Не тот, которого отпустил Коваль – Пенни почему-то знает, что это то ли Дэвис, то ли Атт, то ли кто-то из царевичей, хотя и не может толком рассмотреть.

Совершенно ясно, что нужно развернуться и бежать, ведь она не Коваль, в одиночку ей ни за что не справиться.

Совершенно ясно, что нужно драться, ведь иначе бежать придётся всю оставшуюся жизнь.

Вдоль забора кивает узкими листьями полынь, а на самом верху облупившихся досок сидит косоглазый Дурак, лижет лапку, намывает себе за ухом. Это странно, ведь кошки мертварей не терпят.

Да это вовсе и не мертварь, а Дрызгино птичье пугало в старой рванине: пустые рукава чуть шевелятся на ветерке. Дрызга зовёт это пугало Опудалом и велит, что ни день, переносить его на новое место, но с чего это взбрело поставить его именно сюда…

Опудало поворачивает голову, глядит тёмными дырами на месте глаз, и поблёскивают в безгубом рту ровные настоящие зубы.

– Ох дерьмо, – произносит Пенни, вынырнув из дурацкого сонного морока.

– Резак, вставай, всё на свете проспишь, – звенит от входа Ржавкин голос.

– Нынче такой праздник, которого ждали и не ждали! – а это Ёна.

– Иду, иду, черти, – ворчит Пенни, одеваясь. – Всё равно доспать не дадите…

* * *

Какой бы там ни настал внезапный праздник, а утро всё-таки ждёт некоторых неотложных дел, требующих уединения. Хотя бы отлить сбегать.

Умывшись и наскоро забрав в хвост нечёсанные волосы, Пенни идёт ко всему честному сборищу. Слышен смех, и похоже, что все говорят враз, но голос Штыря хорошо слыхать среди остальных:

– Колода я безнюхая! Валенок!!

Пенелопа не совсем уверена, что такое «валенок» – то ли пень, то ли какая-то тёплая одежда, но некоторые костлявые иногда друг дружку чихвостят этим словом в знак досадной несообразительности обзываемого. Только по голосу непохоже, чтобы старшак огорчался. Да что же это у них там произошло?

Никто не спешит заниматься делами, орки и люди знай галдят, толкаются, посмеиваются растерянно. На рыбарку Хильду, босую, в подкатанных старых портках и футболке, завязанной узлом под грудью, глядят почти так, как вчера на Коваля: будто она невесть какое чудо сотворила. Что бы там ни было, теперь небось ещё хуже зазнается…