Осьмушка

Только расходящийся от тёмной фигуры смрад продолжает убеждать: да вот хрен там, а не кино. Смрад даже не такой, как бывает от старой трупнятины, а совсем, совсем неправильный. Он проникает прямо в башку, в самое нутро, минуя нос. Сквозь него отлично можно чуять все остальные, привычные и мирные запахи, даже лёгкий след дыма медовой травы на волосах Коваля, и вот от этого, кажется, жутче всего.

Угадав поблизости присутствие живых, мертварь бодрится, подбирается, перестаёт бестолково сучить руками и идёт почти вприпрыжку. Только вдруг останавливается и замирает, будто с маху на что-то налетел. Коваль выходит навстречу – точёная железяка наотлёт – и вдруг заговаривает с мертварём, ровно как с умаявшимся другом.

– Устал, да? Вижу, устал. Давно шатаешься. Страшно давно. Ни сна, ни передышки. Что ж за паршивцы с тобой такое сделали, а? Вряд ли тот способен понимать обращённые к нему слова, но теперь мертварь стоит, склонив голову, и только вздрагивает, тихо хрипя.

– Войне тебя отдали, а она и не взяла. Обидно.

Нежить вздрагивает сильнее.

Конопатый идёт вперёд и говорит почти ласково:

– Я твоя война. Давай.

Тут мертварь вскидывает руки и сигает к Ковалю с таким проворством, что не одна Пенни успевает заорать от ужаса.

Конопатый встречает его железякой. Даже не рубит: прикладывает как-то плашмя, под бок. Мертварь рушится на колени, складывается – нет, сыплется какими-то мелкими кусками, и перестаёт быть.

Если бы это и впрямь было кино, то Пенни так бы и сказала: «Не могли, что ли, сделать как-нибудь поэффектнее?!»

Только неправильный смрад, казалось бы, пропитавший весь мир насквозь, исчезает едва ли не быстрее, чем сама несчастная нежить. Перед Ковалем на примятой травке остаются какие-то расползшиеся от навалившегося времени тряпицы, остатки обуви, проржавелый нож, несколько пуговиц. И горстка красивых зубов.

* * *

Орчий старшак стискивает конопатого так, что того и гляди захрустят кости.

– Ты это… опять… – выговаривает человек. – Я же сейчас как из реки дерьма вылез…

– Ты чистое дело сделал.

– Мне теперь сцимитар обжечь надо.

– Сорах обожжёт. Ты чистый.

– А чувствую себя как с грязи вылепленным.

– Я тебя отмою. Ты всё правильно сделал. Никто бы не смог лучше.

– Он меня слушал-слушал, а потом обрадовался да как скакнёт…

– Ты с ними обязательно сперва словами говоришь…

– Конечно, обязательно. Иначе я бы ещё с первого раза спятил.

Потом они стоят молча, может быть, даже плачут. И хотя их прекрасно видно, Пенелопе кажется, что старшаки спрятались от всех на свете, за краем мира.

И такие живые оба, что даже больно смотреть.

Не ждали

К бывалому своему месту Штырь-Ковали являются уже почти под ночь. Пенни и несколько других костлявых таскают к огню воду, чтоб согреть Ковалю помыться, а Сорах здесь же купает в честном пламени старшачий сцимитар.

К теплу и свету сходятся сторожевые кошки. От приближения мертваря они было рыскнули прочь, но теперь успокоились и настроены выжидательно. Пенни пробует их пересчитать, но сбивается: то ли от того, что некоторые котейки чересчур похожи друг на дружку, то ли потому, что они не сидят чинно на одном месте.

– Шкните, молекулы, – бранится Хильда, едва не споткнувшись о кота Дурака. – Потом покормлю. Идите-ка вы… мышками промышляйте.

Пенни ловит себя на том, что прямо сейчас ей до одури нравится вся эта скучноватая обычная движуха: и возведение полотняных домов, и густая похлёбка, в которую Хильда сыплет бережёные резаные сухари, и даже маляшья стайка – все по-прежнему с яркими лоскутками в волосах – прущая к костру брезентовый тюк с тряпьём, чтобы бабушке Сал было удобно сидеть.

Коваль мнёт в ладонях пучок горьких полынных листьев, взгляд у него залипший. Когда всё готово, Тис тащит его отмываться, раз уж конопатому этого хочется.

Резаку неуютно думать, какие ещё выдумки из кино могут обернуться правдой.

– А мертвари не заразные?

– Нет, – отвечает Дэй. – Ещё не хватало. А помните, один меня чуть до смерти не задавил? Ломаю его, ломаю, а ему хоть бы по хрену, давит и всё.

– Такое забудешь, как же… Это до Коваля ещё было.

– Морган ему башку отшиб, а он всё давит.

– А башка кругом катается и ртом щёлкает. Мы её пинали-пинали…

– Меня за башмак тяпнула, аж следы на носке остались.

– Тис велел огонь развести и всё туда побросать, полдня следили, чтоб не расползался оттуда, пока не успокоится.

– Вонял ещё как сволочь, а не горел толком, хоть ты что.

– Было бы у нас тогда карасину или другой горючки, полили бы, может, тогда бы проняло.

– Нна другой год опять его встретили, стоит под горкой весь чернущий, но целенький, башка нна сторону только свёрнутая… Крепкое нна них колдунство, лопни мои глаза…

– Старшак тогда обходить велел, мы такого крюка задали, вёрст на двенадцать лишних.

– Нашли о чём вспоминать на ночь глядя, вы, лопоухие, – ворчит Сал.

На это костлявые пускаются возражать, что теперь-то, при Ковале, редкая встреча с каким-нибудь драным мертварём – не беда, да и Сорах с Костяшкой вовсю за ним тянутся, сами уже исправные кузнечных дел орки, а значит, и мертваря успокоить сумеют.