Осьмушка

Острый, злой,
Ножик-резачок -
Славу добывает,
Кому – смерть,
Кому – жизнь,
Кому – красивые сапожки…

Ха, смешная песня. У Пенни сперва ёкнуло сердце: показалось, что там её прозвище. Но нет, наверное, Ёна поёт про что-нибудь другое. А то совсем неловко было бы.

* * *

На подходе к стойбищу они встречают Хильду. Не то чтобы Пенелопа была так уж рада её видеть, да и сама рыбарка явно не в восторге, но не петлять же теперь, по открытому-то месту.

– Э, лиса, приболела, что ли? – беспокоится Ёна, и тут Пенни сама замечает, что вид у Хильды неважный, лицо кажется каким-то серым, и над верхней губой поблёскивают мелкие капли пота, да и пахнет от неё как-то… ну, покислее обычного.

– Зря вчера угощалась… из чего они там у себя в озере стряпают, – сердито отвечает Хильда и сплёвывает в сторону.

Ёна сватает Хильде съесть остывший уголёк из костра и напиться кипячёного чаю. Впрочем, рыбарке быстро легчает, всего через пару минут нездоровья в ней нельзя уже заподозрить.

В лагере вовсю готовятся к завтрашнему переходу, укладывают вещички. Жабий дом уже разобран на составные – последнюю ночь решили отоспать под небом, благо оно дождиком не грозит. Руби ровняет сложенные полотнища прямо босыми ногами, чтобы удобнее было скатывать, а Скабс и Кривда препираются над какими-то торбочками, что куда следует уложить.

Зелёный дом стоит ещё совсем целый, и по солнечной стороне ската разложены просыхающие штопанные одёжки, которых не было раньше утром. Пенни-Резак заглядывает внутрь. Ржавка бессовестно дрыхнет на своём месте. Ну ещё бы, всю ночь где-то шатавшись, немудрено потом всё на свете проспать. Глаза быстро привыкают к домашнему сумраку после молодого солнца. Ржавка спит крепко, укутавшись по шею, и чуть улыбается приоткрытым зубастым ртом. Сырые волосы обмотаны на макушке ниткой сиреньих бус.

* * *

Булаты являются к середине дня. У каждого полнёхонек заплечник разной добычи. Оказывается, царевичеву тачку-то они нашли довольно быстро, не без подмоги от матушки Дрызгиного внука – тот первый видал, с которой стороны когда-то выруливали воры.

Билли говорит, это настоящий полуторатонный ют, с крытым кузовом, совсем не старый, хотя и не слишком ухоженный, и что это добрая и смирная машина, которая, уж верно, сама была не рада возить подонков. Расхваливать обнаруженный ют Билли может бесконечно, сыплет словами, которые навряд ли кто из Штырь-Ковалей как следует понимает, раз уж конопатый нынче в отъезде. Красавчик Чабха свои впечатления о тачке укладывает в одно слово: «Зелёная».

– Так, – произносит Штырь, перелистывая какую-то засаленную записную книжечку из притащенного Булатами добра. – Нашли быстро? И где же вас носило?

– По старой доро-оге, – отвечает Чаб, глядя старшаку в лицо. – Никого не встретили.

– Катались, – произносит Билли со вздохом, опустив уши, но выражение у него больше мечтательное, чем виноватое. – Там уже и колеи почти заросшие… Ай, слышь, командир, ты только на Чабху не изругнись! Это я виноват. Покататься уговорил.

– Если бы вы мне сейчас начали на уши развешивать, что не катались, так я бы испугался, что ты захворал по-страшному, – фыркает Штырь. – А теперь я послушаю, что вы дальше с тачкой сотворили.

– Старая дорога впирается в поле, – объясняет Билли-Булат, показывает костлявыми руками в воздухе, как именно эта самая дорога «впирается». – То ли скотину там раньше пасли, то ли траву косили, этого даже Ваха-мелкий в точности не упомнил. Ограды и той почти не осталось, от ворот только столбики.

Тудым и загнали юта, под кусты да в ямку, ветками спрятали… Ваха своёму дядьке позвонит, в Шайн.

– Это которому дядьке? Джепельсину-беспутному? Дрызга его не жалует.

– Ему. Родня Джепельсина поругивает за то, что со двора свалил, по-людскому теперь живёт, башмаки носит на воот такенных подмётках, и бороду даже бреет – семью позорит, ха. Так и что, машине хорошей пропадать теперь, что ли, из-за его бороды! Они с друганом юта так отскипидарят, что ни одна собака ищейская не узнает, если вдруг и сунется. Номерочки там… бумажечки… всё выправят. Матушка Дрызга ещё тридцать лет потом на нём будет овощи возить и радоваться, отвечаю. Да и воры, сам говоришь, были не с этих мест… ай, командир, ну хоть кулаками меня отметель, хоть рылом об землю отвози! Не могу я такую добрую машину рушить!!

– Дурни, – тихо говорит Штырь. И добавляет: – И я не умней, что вас послал.

Из книжечки в руках Тиса падает квадратик фотографии с примятым углом, ложится наземь белой стороной кверху. Книжку старшак пихает в карман джинсов, и идёт прочь. От его негромкого слова, от его спины Пенелопе почему-то делается страшнее, чем от любого ора. Даже требуха заныла, хотя уж в чём в чём, а в этом выверте Булатов она никаким боком не участвовала.

Чаб догоняет Штыря, обнимает крепко поверх рук, что-то говорит на ухо. Штырь смотрит в сторону, молчит.