Осьмушка

– Ним. – говорит Пенелопа. В подступающих сумерках парнишка сияет ещё пуще, и видать, приятно ему, когда называют по имени. – А я Пенни-Резак.

Переводчица выдаёт подозрительно долгую фразу, Ним делает круглые глаза и переспрашивает, действительно ли её зовут одновременно как маленькую человеческую денежку и как опасное острое оружие.

– Да, получается, что так! – отвечает осьмушка.

Коваль примечает пустой обклад у Нима на опояске.

– Ножик потерял, Ним?

Вместо паренька отвечает Йемаарре. Мальчику их народа вообще-то не подобает прикасаться к ножам и прочему оружию, но у их сокровища, может быть, от пережитого испуга, потянулись руки к очень старому клинку, принадлежавшему когда-то его свирепой прабабке, к хранимой памятке о её победах и подвигах. Добро бы ещё к более изящному и красивому изделию знаменитых оружейниц, которое можно было бы, к примеру, носить в волосах. Но крепкий прабабкин нож очень прост с виду, даже щербат, и сохранён никак не ради украшения. Мальчику дали от него пустые ножны, чтобы немного успокоить, хотя, может, и не следовало бы.

Ним говорит очень спокойно. Нож ему понравился, потому что похож на тот, который носит сама Пенни-Резак. И не страшно, если клинка ему не дадут – тогда он сам себе выточит такой клинок, под ножны, даже если обдерёт себе все руки и на это потребуется десяток лет.

Йемаарре охает, что от таких фокусов наверняка расплывутся даже самые захудалые невесты. Тис говорит, что у парнишки-то, видать, такое же яростное сердце, как у его славной праматери, а Коваль впридачу утешает: захудалые-то невесты, может, и расплывутся, так туда им и дорога; а вот самые сильные, смелые и отчаянные, наоборот, должны сильно заинтересоваться…

Умей сирены как следует потеть, так с переводчицы бы небось пот катился градом. Старая водяница то и дело прикладывается к большой кружке с остывшим напитком из варёных трав, чтобы смочить горло, но вид у неё довольный и гордый. Вот какая она сегодня важная сирена, а вовсе не простая уборщица.

* * *

Ржавка и та здоровенная озёрная дева уже до того подружились, что потихоньку отправились вместе вдоль берега рассматривать впотьмах какие-то удивительные камни.

А Резак обнаруживает, что не только Ржавка умеет общаться без помощи переводчицы, одним лицом, да руками, да собственными словами, уж какие взбредут.

«Ним, тебе трудно живётся…»

«Вовсе нет, я счастлив, что вернулся домой, что ты помогла, Пенни-Резак».

«Вот твои украшения, царевичи гады их забрали, а наши нашли, я хочу вернуть».

«Оставь, у меня таких вон как много. Продадите, или поменяете, или для памяти…»

* * *

Из Штырь-Ковалей на празднике не хватает только Булатов. Интересно, разыскали они ту большую тачку или нет? Чабха хороший следопыт. Должны найти.

– А Ржавка-то где? – озирается Коваль.

– Гуляет… Небось не потопнет, – говорит Тис.

Конопатому отчего-то делается весело.

– Пенелопа, завтра рано подниму. Идём с бабушкой Магдой до Дрызгиного двора – и в город.

Пенни смотрит на свои ноги в хороших рыжих ботинках.

Ей страшно неохота в город, потому что ведь там будет много незнакомых человеческих лиц. Сейчас ей совсем не хочется видеть чужих людей. Да ещё и вставать так рано.

– За обувью мне уже не надо, – говорит она Ковалю. – Не поеду. Лучше я в другой раз.

Угли

– Смотри: у синь-луковок вот такие стрелки, – объясняет Ёна. – У которых ботва потолще, такие и тащи. Видишь, их тут много.

Неизвестно, чем полюбился синь-луковкам этот склон сырого неглубокого оврага, но среди жилистой травы и жёлтой сурепки впрямь тут и там торчат остренькие побеги.

Ага, легко сказать – тащи. Здесь тебе не матушки-Дрызгин огород с жирной рыхлой землёй, привыкшей отдавать урожай. Пенни дёргает пучок зелёных стрелок посильнее – и остаётся с этой самой «ботвой» в руке, а хитрая луковица так и остаётся сидеть, где выросла.

– Ты пальцами подкопайся, – советует чернявый. Что ж, ему видней.

Вскоре у межняка дело идёт на лад. Вдвоём с Ёной они набирают синь-луковки в торбу. «Сырьём-то они хотя горькущие, – рассказывает орк, – зато хранятся долго, почти не портятся. Зимой – хорошее дело их пожрать, особенно если у кого дёсны болеть начинают или там глаза слабнут. Хорошее жраньё, в любое варево добавляй – сытнее будет. А если испечь, тогда луковка делается вовсе сладкая, вот такие чудеса».

Потом Ёна запевает негромко себе под нос какую-то песенку. Скорее всего, он ещё и не знает, что Пенни уже кое-что разбирает по-орочьи. Сама-то она вслух на этом языке говорить не пробовала, так, со слуха нахваталась, с пятого на десятое. Песня не очень складная, наверное, Ёна сам на ходу её выдумывает:

Рано, рано я пойду,
Найду ничейный ножик…
Острый, зло-о-ой…
Ножик-резачок.

Дальше идёт какой-то длинный непонятный кусок, из которого только и ясно, что ничейный ножик очень хорош, но хватать его нельзя, а то больно порежешься.