Осьмушка

– Он сказал, что всегда будет тебя помнить, и умом, и требухой, – говорит Ржавка с таким уверенным таблом, будто от младых соплей что ни день с сиренами разговаривает.

– Ты-то откуда знаешь? – Пенни не нравится, как у неё получилось: грубо, обидно. Уж Ржавка-то от неё грубости не заслуживает.

– Ну так ясно, – смеётся в ответ. Никакой обиды.

Как шли домой – не особо запомнила.

Шли и шли, обыкновенно, как все ногами ходят.

Рассказывала по пути.

Очень короткая история вышла, кривая и вся насквозь какая-то бестолковая. Всякую свою промашку Пенни теперь хорошо видит, даже, наверное, слишком хорошо, и ей странно, что остальные ничуть не обращают на это внимания.

«Домой. Мы идём домой».

Дома – бабушка Сал, и смеётся, и причитает нараспев, что бешеные внуки-то уж точно сведут её в могилу своими фокусами, а девочка цела, жива и слава тебе господи. Из белых бабкиных глаз бегут слёзы, она гладит Пенелопу по грязной лохматой голове, улыбается и совершенно не кажется безумной.

Пусто на душе.

Пусто, но не плохо.

Пенелопе нужно какое-то другое слово, более подходящее, орочье. Может быть, «тихо» или «пустынно».

Нет, не то.

* * *

Клан готовится к празднику, потому что по вечеру нужно ждать важных гостей из воды. До вечера ещё довольно далеко, но межняк сидит на пологом берегу и смотрит на озеро. Теперь глазам так же пусто и неплохо, как нутру.

Ёна с каким-то мелким рукоделием подсаживается рядом, не так чтобы вплотную, а в самый раз. Ёна не мешает. С ним нормально. И голос у него тоже в самый раз. Хороший голос.

– Вражков мы славно ограбили. Одних обуток три пары! Вражков камнями-то подгрузили – и в болото сунули, в самую еланьку.

– А квадроциклы. – спрашивает Пенни, не отводя взгляда от воды.

– И квадрики на том же болоте утопили, – вздыхает Ёна. – Билли над ними плакал даже, а что поделаешь – топил.

– Над кем плакал.

– Ну над квадриками!

– А.

Некоторое время оба молчат. Слышно, Ёна всё возится со своей поделкой. Потом произносит серьёзно:

– Резак, обутку сначала ты примеряй.

– Чего?

– Ботинки. Добыча же. Какие тебе подойдут. Все хорошие, крепкие. Я вымыл, стоят в тенёчке сохнут. Которые рыженькие, вроде они аккурат по твоей ноге. У тебя вон подмётки со дня на день уже жрать запросят.

– Ладно, – отвечает Пенни.

– Тис говорит, у них ещё большая тачка должна быть припрятана. Вроде пикапа или даже фургон целый. Булаты попробуют найти.

Ну да, правильно. Должна быть тачка. Куда бы там эти царевичи ни планировали потом девать пойманную сирену, на квадрике с таким уловом не заявишься.

– А с тачкой что сделаем, если найдём? Тоже утопим?

– Наверное, – говорит Ёна не очень внятно, как будто держит зубами то, что уж там ему захотелось смастерить. И добавляет уже с обычным произношением: – Если она хорошая, ох опять придётся Билли слезами плакать. Говорит, тачки вроде живых зверей, и не виноватые… А что поделаешь. Во, сделал. Держи.

Пенелопа оборачивается посмотреть.

Ёна протягивает ей маленькую ожерёлку, немного похожую на те, которые носят костлявые клана: пара маленьких смешных косточек на крепком вощёном шнурке, по бокам ещё пара каких-то штучек, подозрительно смахивающих на целые зубы, и несколько зелёных стеклянных бусин.

– Кругляшки я у нэннэчи Магды попросил, – объясняет Ёна. – Чтоб и красиво было, и на людское похоже.

До осьмушки только теперь доходит, что костяные ожерелья в клане таскают, стало быть, не просто так.

У Ёны на шее украшение куда гуще и грозней.

Прежняя Пенелопа Уортон не взяла бы подарка.

Пенелопа Уортон отказалась бы и ушла.

Юным девушкам, нормальным людям, может, и ни к чему такая пакость.

Людям, девушкам, может, и дотрагиваться-то до такой пакости противно, не то что на себе таскать.

Пенни-Резак берёт ожерёлку в руки.

Рассматривает.

Обнюхивает внимательно, кивает.

Сдвигает вместе пару нехитрых скользящих узелков, чтобы свободно надеть бусы на шею, и снова подтягивает – пускай сидят на шее, не болтаются, пускай больше никогда, никогда не придётся их дополнять.

– Красота страшная сила, – произносит Пенни-Резак.

– Красота… страшная сила, – повторяет чернявый, словно впервые слышит эту старую человеческую мудрость, качает головой. – Это верно замечено. Надо запомнить. Мы, красавушки, и сильные – ух и страшные.

Пенни смеётся, будто над удачной шуткой.

Вольно.

Вот правильное слово. Наконец-то оно явилось.

Когда пусто и неплохо, это называется вольно.

* * *

Подходит Коваль-старшак с мрачной Шарлоткой. Маляшка, очевидно, ела кашу. Неизвестно, какое количество этого блюда всё-таки попало внутрь Шарлотки, но снаружи ребёнка каша оказалась размазана на диво густым и равномерным слоем. Да и на Коваля угодило сколько-то.

– Ой ты ж, луковица! – смеётся чернявый и встаёт помочь со стиркой и умыванием. Вдвоём они с конопатым управляются быстро. Правда, мокрая Шарлотка совершенно не в настроении дожидаться, когда на неё натащат сухую одёжку, и убегает вверх по берегу прямо так, весело визжа.

– Ты как? – спрашивает Коваль у Пенелопы.