Осьмушка

– Хорош, ты… – кричит Пенни. – Я же так тебя покалечу!

Хаш сплёвывает, отчаянный, злой, не унимается.

Чабха Булат замечает неладное на полмига раньше Моргана.

Из Чабхиных рук Хашу уже никак не вывернуться.

И только теперь подлетка замирает, дрожа, будто взяла его жестокая лихорадка.

– Ничья, – говорит Пенни, еле-еле вспомнив правское ор-чье слово. – Ничья не взяла! Ладно?

– Неладно! – Хаш втягивает носом воздух пополам с собственной кровью, и выходит всхлип. Из Чабхиного бережного захвата больше не рвётся – видать, давно уже из сил выскочил, да не сдавался – но вцепляется пальцами в руки Булата и выговаривает, давясь: – Как теперь старшаку скажу, что я тебя не побил?! Тебя!.. Вымеска порченного!..

Пары последних слов Пенни не знает, но смысл понять – невелик труд. Будто в глаза навозной жижей плеснули!

– Ох, малой. – говорит Череп строго. – Не дури…

– Идём, Хаш. – Голос у Чабхи верный, надёжный, как его хват, или как булатное лезвие. – Идём, рыльце умоем. Я с тобой буду говорить, а ты послушаешь.

* * *

Переведя дух, костлявые соглашаются, что драка вышла знаменитая, несмотря даже на Хашев заскок.

К Зелёному дому Пенни с Ёной шагают молчком, рядышком, и Пенни чувствует, что жаркая орчья ладонь на её плече – это сейчас хорошо, то, что нужно. А дома никуда не делась её личная занавеска – и это тоже очень хорошо.

* * *

О чём там Чаб толковал с Хашем после драки – этого Пенелопа не знает. Под самое утро Хаш налаживается потихоньку уйти, и даже почти уже выползает из-за потеснившихся ради его ночлега Булатов, но чуткий Билли просыпается и придерживает его за ногу.

Провожают разведчика трои: Тис-старшак и сами Булаты. На дорогу и для угощения прочим Последним Хашу отсыпают с полторбы вкусных сухарей и две пригоршни вяленого мяса.

– Скажешь своему старшаку: я жду, – говорит Штырь. – Мы ждём.

Пускай

После того, как этот трёхнутый Хаш отчалил восвояси, многим, верно, слегка не по себе.

– Резак, ты это… ты не думай, – вдруг говорит Ёна, когда они вдвоём чистят сегодняшний улов. – Нас тут считай почти всех по первым годам от людей воротило, ещё как. Я не удивляюсь, что Хаш тебя обругал. Я удивляюсь, что он до ночи терпел… зря он это ляпнул, ясен пень.

– Да ну, – бурчит осьмушка, напуская на себя равнодушный вид, будто те смутные слова пролетели мимо, ничем её не зацепив.

– Старшак… Тис давно ещё с людьми знался. И нам костлявкам рассказывал, не только о так себе людях, но и о всяких вправду хороших тоже. Мы и обвыкли, что среди человечьих, ну… разные бывают, – продолжает Ёна. Наверное, и ему из-за Хаша неловко, вот и припала охота поговорить.

Ёна аккуратно отодвигает ногой рыжего котика, который от нетерпёжу сунулся мордой в самую мостину с рыбой. Пенелопа подцепляет за хвост краснопёрого окуня.

– Я знала, что обычно люди орков типа не любят, – произносит она. – А про то, как оно наоборот… в смысле, как орки к людям относятся – даже как-то не думала.

– В деревнях осёдлых и в городах, говорят, нами до сих пор маляшек пугают, – говорит чернявый с чем-то вроде сомневающейся гордости. – Так и есть за что. А наоборот… ххех, знаешь, как идут два человека и видят: орк пешком чешет. Один человек и говорит: «Смотри, вон тварь идёт, давай ей звездюлей пропишем». А второй отвечает: «Слышь, так она вроде больно крепкая, сама нам пропишет». – «А нам-то за что!» …

– Хм.

– Потом, лет семь уже будет – Штырь с Чабхой побежали-то на развед. Так обратно уже вчетвером вернулись: с Хильдой и Руби-маленькой. Возле дитёнка у кого нутро не оттает? Старшак радовался.

Пенни думает, что за свою-то жизнь она навидалась совсем обратных примеров. И что быть мелким ребёнком довольно паршиво. Впрочем, Руби девчонка незлая, смышлёная и миловидная, то есть по всем пунктам саму Пенни она обошла; может быть, в этом всё дело?

* * *

По старшачьему расчёту, Последних следует ждать самое меньшее на пятый день после того, как Хаш ушёл, а вернее всего, что и подольше – если, конечно, они вообще решат явиться.

– Вряд ли они все однокровная родня, наверное, тоже как мы – из недобитков, – рассуждает Коваль за ужином.

– О клане с таким именем я отроду не слышал, до этого следопыта, – соглашается Штырь.

Меж собой костлявые толкуют, что эти Последние, видать, прежде много бедовали по совсем скудным и неприветливым местам, и даже слепая Сал, наслушавшись, качает головой и произносит громко:

– Подлетку одинёшеньку в такой путь послать!.. Если вожак у них и не рехнулся, так совсем поприжало, значит.

– И с таким копьишком, – вполголоса говорит Коваль.

– Поприжало… Эй, Руби, – вдруг зовёт Штырь. – Вот если у маляшки лютые зубы режутся, а нэннэ по делам шарахается, чего бы ты сделала?

– Ложку бы дала, холодненькую, и пускай дёсны чешет, – отвечает девочка, почти не задумавшись. – Ещё ромашек бы заварила, если есть.

– От Шарлоткиных зубов у меня полрукава было изжёвано, пока Дхарн на ручеёк бегом – железные ложки студить, – подхватывает Рцыма.