Основы языческого миропонимания

«Туземцы вымирали здесь целыми семьями. Объятые ужасом смерти, устрашенные последствиями эпидемии, ощущая на себе ее действие, они в паническом страхе бросали свои чумы, заболевших членов семьи и бежали в отдаленные места, с надеждой убежать от неминучей гибели. Но смерть преследовала беглецов по пятам, и они умирали в пути, сидя на своих санках. Достаточно было заболеть одному человеку, как наступала семейная паника: кто срывал с чума нюк, кто собирал оленей, и все обращались в бегство, оставляя заболевших на произвол судьбы.

Ужасны по силе трагизма картины заболеваний туземцев, от которых холодит мозг и душу очевидца. Представьте себе среди мрачной тундры одиноко стоящие брошенные жилища. К ним никто уже никогда не подойдет. Они заживо погребены. Они беспомощны и обречены на смерть, если не от эпидемии, то от голода и стужи. Трудно себе представить весь ужас положения этих несчастных, которых люди как бы вычеркнули из числа живых и убежали от них, как от чего-то отвратительного, ужасного. Оставленные на произвол судьбы, они поднимают вопль, целуют и умоляют своих шайтанов, наконец дичают, сходят с ума. Иногда далеко был слышан их протяжный жалобный вой» (Рычков К. М., 1917. С. 122–123).

По сибирским этнографическим данным, избавление от «лишних» сородичей было особенно распространено у подвижных охотников, оленеводов и северных скотоводов, т. е. в основном у номадов, ведущих одностороннее хозяйство, не подстрахованное в должной мере другими видами хозяйственной деятельности. В таких обществах лишние «иждивенцы» были особенно обременительны, а потому нежелательны.

С наибольшей наглядностью это проявилось в обычае убийства стариков. В юкагирском сказании «Сын Учэгэна» молодой охотник убивает своих дедушку и бабушку, затем мать, и, тем не менее, доволен собой и жизнью, женится на красивой девушке и счастлив во всем. Рассказчик не осуждает его — напротив, наделяет всевозможными достоинствами: он — богатырь, смелый воин, хороший охотник (Гоголев З. В. и др., 1975. С. 229).

А. А. Ресин, посетивший в 1880-е гг. Чукотку, отметил, что у олен-ных чукчей очень мало стариков. Почувствовав наступление старости, глава семьи, по словам Ресина, «призывает своего старшего сына, долг которого отправить его на тот свет. К больному, лежащему за пологом, просовывается копье, и сам старик со стойкостью направляет острие его в свое сердце» (Ресин А. А., 1888. С. 174).

У северных бурят, скотоводов-охотников, прежде существовал обычай убивать стариков, достигших возраста около 70 лет. Накануне убийства старик этот устраивал у себя дома большое пиршественное застолье, собирал родных и знакомых, которые чествовали его, оказывая почет и уважение. «Можно думать, — замечает Хангалов, — что старики и старухи мешали передвижениям бурят, составляли только лишнюю тяжесть» (Хангалов М. Н., 1888. С. 1).

Похожие способы добровольной или насильственной «почетной» смерти известны в прошлом и у якутов (Серошевский В. Л., 1896. С. 513–514). Социально-психологическая подоплека вышеописанного обычая ярко рисуется в якутском предании, опубликованном Г. В. Ксенофонтовым. Богатырь Идэльги-Боотур, постарев и потеряв свежесть сил, созывает своих младших родственников и держит перед ними такую речь:

«Детушки мои! Оказывается, я уже постарел и потерял свою резвость. Отныне, по-видимому, предстоит мне жалкая участь — не справляться даже с делом естественной надобности. Бывало, в старину, в пору моей зрелости и полноты сил, южную половину нашей елани покрывал я поперек девятью прыжками. А вот сегодня едва прошел девятнадцатью. Подобно дрянным и жалким людям не желаю я умирать, дойдя до полного изнеможения… Мое заветное желание, чтобы вы теперь же покончили мои счеты с жизнью».