Основы языческого миропонимания

В христианстве, как и в язычестве, божественным персонажам небесной сферы во главе со Всевышним противостоит хозяин Преисподней — «Князь Тьмы», Сатана, возглавляющий бесчисленный штат «нечистых». Короче говоря, принцип многобожия и единобожия как критерий различения языческих и «неязыческих» религий, в сущности, не работает.

Кстати, сам факт многобожия в сибирском язычестве не вызвал у христианских миссионеров особых отрицательных эмоций. Более того, главный небесный бог обских угров, хозяин Верхнего мира Нуми-Торум стал в миссионерской интерпретации синонимом христианского Всевышнего. Богородица (вогульск. Сянь-Торм) трактовалась через супругу Нуми-Торума — Калтащ (вогульск.) и Пугос (остяцк.). У ваховских остяков Пугос вообще утратила свое первоначальное имя и стала называться Торум-анка (Богоматерь). Иисус Христос был соотнесен у вогулов с младшим сыном Нуми-Торума и Калтащ — Мир-суснэхумом; Николай-чудотворец у остяков — с Вонт-ике (духом, влияющим на успех охотничьего и рыболовецкого промыслов); Георгий Победоносец — с Ортике (покровителем остяцкого богатырского сословия) и пр.; т. е. практически весь основной обско-угорский языческий пантеон сравнительно легко совместился с христианским.

Особым авторитетом у российских язычников пользовался Николай-чудотворец, наиболее отвечавший языческим представлениям о духах, курирующих занятия охотой и рыболовством. Любопытно, что марийцы, отказавшись в 1920-е годы от православных богов и вернувшись к язычеству, включили в число своих исконных языческих духов лишь Николая-чудотворца, объяснив это следующим образом: «Другие святые мошенник большой… А этот старик немножко правильный».

А. Каннисто в одной из своих работ приводит такой случай: на театрализованном представлении во время вогульского Медвежьего праздника перед зрителями наряду с собственно вогульскими духами появился Николай-чудотворец «с крестом и восковой свечой в руке, танцуя русский танец» (Карьялайнен К. Ф., 1996. С. 165). К. Д. Носилов, присутствуя однажды на жертвоприношении оленя у вогулов, наблюдал, как, совершая акт заклания, жертвователи дважды «кормили» стоявшую в священном углу юрты икону Николая-чудотворца, смазывая губы святого жертвенной кровью (Карьялайнен К. Ф., 1996. С. 127).

Не считая себя достаточно подготовленным судить о соотношении главных мировоззренческих смыслов язычества вообще и христианства вообще, попробую ниже выделить характерные особенности сибирского язычества в свете тех впечатлений и оценок, которые высказывали русские православные миссионеры, касаясь несоответствия языческих и православных нравственных канонов.

1. Неравнозначность критериев нравственности.

Если в основе нравственной концепции христианства лежит идея по существу безоговорочной «любви к ближнему», то у язычников тайги и тундры нравственным считалось прежде всего то, что способствует выживанию рода, в том числе отречение от «невыгодных» духов, оставление на произвол судьбы недееспособных калек, безнадежных больных, ритуальное убийство стариков и др. Иными словами, в основе различения добра и зла в сибирской языческой первобытности зачастую лежал, если можно так выразиться, «родовой эгоизм».

Описывая быт и обычаи камчадалов, С. П. Крашенинников сообщает: «Когда они рожали двойню, то по крайней мере одному умереть надлежало». То же самое и гиляки: «одного из двойнишных всегда убивают» (Крашенинников С. П., 1949. С. 437, 470). У северных якутов, отмечал Н. Припузов, «бедные семейства, обремененные многочисленной семьей, новорожденных детей вешали на деревьях в турсу-ках» (кожаных сумках. — М. К.) (Припузов Н., 1890).

В. Иохельсон (1898. С. 226) поведал историю о голоде у юкагиров.

Кормилец семьи, обессилев от недоедания, был накануне смерти. Когда он стал совсем плох и впал в беспамятство, его жена убила своего ребенка и стала кормить мужа грудным молоком. Начав выздоравливать, супруг спросил:

— Ты зачем убила нашего ребенка?

— Если ты помрешь, — ответила жена, — мы все помрем, никого у нас не будет; если ты будешь жив…, у нас другие дети будут.

Примечательно, что убийство матерью ребенка во имя спасения мужа и семьи преподносится рассказчиком как разумный и нравственный акт.

Наиболее явно и жестоко этот «бесчеловечный» с точки зрения христианской морали закон проявлялся во время эпидемий. Тунгусы, по наблюдениям князя Кострова, «как скоро кто у них заболеет этой болезнью (в данном случае речь идет об оспе. — М. К.)… кладут ему несколько пищи и оставляют на произвол судьбы, уходя сами как можно дальше на возвышенные места, где воздух чище» (Костров Н. А., 1857. С. 96).

Вот как врач К. А. Рычков описывает эпидемию оспы у самоедов Туруханского края в 1908 г.: