Особое задание: Повести и рассказы

— Не могу рисковать людьми, — убежденно ответил Ломакин. — Немцы после наших вылазок только и ждут, когда мы попадемся им на глаза. Подождем. Надо товарищам отдохнуть. Дорога предстоит дальняя. Так что набирайся силенок.

— Не нужны мне силенки, — гневно возразила Людмила. — Я бы на вашем месте подняла отряд да трахнула батарейцев в хуторе. Они наших хватают, расстреливают, а мы все от них прячемся.

— Боец Крылова, — спокойно, но твердо сказал Пимен Андреевич. — Я понимаю ваше состояние. Я на своем веку много хороших друзей-товарищей потерял… Но никогда, слышите, никогда не позволял своему горю командовать собой.

Людмила разрыдалась и, уткнувшись в плечо Ломакина, бормотала:

— Простите, меня, простите… Я хочу мстить за Наташу и Феню… Какие это были девчата!

— Отомстим, дочка, — погладил ее голову старый коммунист.

Он не знал учительницу Власову, только слышал о Нарбековой Фене, которая умела ловко сочинять частушки, но он хорошо помнил своего боевого друга Сергея Ивановича, который до последних дней остался верным воинской присяге красных партизан: сам погибай, но товарища выручай. И принял смерть от руки палачей вместе с комсомолками, по старой своей привычке ругая всю мировую контру, на каком бы языке она ни разговаривала, в какие шинели бы ни рядилась.

— Отомстим, — повторял Пимен Андреевич, — за каждого нашего человека враги поплатятся сторицею. Но для борьбы нужны силы и мужество. Верно, крестник? — призвал он на помощь Мишу, который сидел возле крошечного оконца и слушал их разговор, положив на колени растрепанные странички книжки про своего любимого парижского оборвыша…

Вот был парень так парень. Ни при каких обстоятельствах не терял присутствия духа. И непременно Павка Корчагин и Зоя Космодемьянская, летчик Гастелло и немецкий пионер-спартаковец Карл Бруннер знали мальчишку с бульвара Тампль. Ну конечно, прав Пимен Андреевич. Не уйти фашистам от расплаты. Вот уж не думал Миша, что ему придется когда-нибудь успокаивать таких взрослых и опытных партизан, как Крылова. Еще вчера, когда улеглось волнение от первых минут встречи и Миша, в обнимку с отцом, сидел в землянке при докладе Хорошунова, он все время думал, как рассказать Крыловой о подругах. Ее и так расстроил комиссар сообщением о том, что люди с рацией по его приказу ушли из пещеры. А тут еще Миша добавил про услышанное от Горпины Московенко. Людмила даже в лице переменилась. Решил поведать ей тайну, когда вышли из землянки командира.

— Людмила Дмитриевна, — задержал ее, поднявшись по крутым земляным ступенькам. — Фашисты расстреляли Наталью Леонтьевну и Феню.

Крылова недоверчиво взглянула на пионера. Откуда у него такие сведения? Почему Хорошунов ничего об этом не сказал? Почему он сам молчал так долго, если узнал давно? Слезы душили радистку. Она вцепилась в плечи подростка и пытливо заглядывала в его большие черные глаза, питая каплю надежды на то, что Миша скажет: сведения непроверенные, но Романов упрямо смотрел в глаза Крыловой, и она не выдержала. И тогда Миша впервые услышал ее отчаянное рыдание. Вот такое же, как сегодня. «Нет, не женское это дело — война», — убежденно думал Романов. Он засунул остатки любимой книжки за пазуху, поднялся и подошел к Крыловой. Что он должен сказать ей, чем утешить! Ведь Пимен Андреевич все сказал. Миша положил свою руку на плечо девушки и тихо спросил:

— Помнишь, ты читала стихи про большевиков? «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей».

И Людмила поняла его намек. Она согласно кивнула и отошла от Ломакина. Вытерла слезы, оправила фуфайку и, опустив руки по швам, спросила:

— Разрешите идти?.

Едва стихли ее шаги, Ломакин попросил Мишу:

— Ступай к ней. Видишь, расклеилась дивчина. Чего доброго, еще среди раненых расплачется, совсем беда будет.

Миша догнал Крылову возле кошары. Она шла, осторожно ступая по мерзлой земле, будто боясь наступить на мину. Голова ее качалась в такт шагам. Она не повернулась к Мише, когда он пошел в ногу с ней, не взглянула на него. Чем гуще замешивались сумерки над балкой, тем печальнее становилось лицо радистки. С последним лучом в ней, казалось, угас последний луч надежды на возвращение группы с рацией. Не заходя в кошару, она еще раз приблизилась к скирде и с трепетом спросила:

— Не видно?

— Нет, — коротко, точно сбросили камень, ответили сверху.

Они вошли в кошару. В дальнем углу, отгороженном куском мешковины, мерцала плошка. Партизаны сидели на разостланной свежей соломе. Раненые спокойно лежали вдоль стены. Возле них хлопотала Лена Туркец. Заметив Мишу, партизаны прервали неторопливую беседу и попросили пионера спеть. Василий Баннов встал у двери и ободряюще кивнул земляку: давай, мол, начинай.

— Какую? — спросил Романов, присаживаясь в кружок.

— Какую-нибудь душевную. Про ямщика… И через секунду в темном безмолвии кошары мальчишеский голос, словно звенящий под дугой колокольчик, заполнил низкое помещение:

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
А в степи во той
Умирал ямщик…