Особые условия

Панюшкин шел, спрятав руки в карманы и подняв воротник, от него старались не отставать Мезенов с Ливневым. Опульский рассказывал Белоконю какую-то нескончаемую историю, тот слушал с немым изумлением, и непонятно было-удивляется ли он самой истории или тому, как плотно набит Опульский словами. Тюляфтйн шагал один, вертел головой, и стекла его очков в тонкой золотой оправе сверкали растроганно в взволнованно. Замыкали шествие Званцев, Жмакин и Хромов.

- Слушай сюда, Володя, - сказал Жм-акин. - А никак охмурил их наш Толыс, а? Смеются, шутят, вроде не снимать человека приехали, а награждать.

- Не, Федя, не охмурил, - ответил Званцев. - Не тот случай. Он может их очаровать, может вить из них веревки, может смеяться с ними или над ними все это ничего не значит. И Толыс зто знает. И они это знают.

Поэтому могут посмеяться, пошутить... Это говорит только о том, что они вежливые люди. И больше ни о чем.

У Панюшкина была кличка Толыс. Местные нивхи рассказывали, что в каждом море есть свой хозяин и зовут его Толыс. Ну а раз на всем Проливе хозяином они считали Панюшкина, то от этого прозвища ему было просто не уйти.

- Так, выходит, того... снимут? - опять спросил Жмакин. - Выходит, слухи не зря...

- Нет, не снимут! - недобро засмеялся Хромов. - Под зад коленом дадут. А если догонят, то еще раз дадут.

- А, Володя? - переспросил Жмакин, -не обращая внимания на слова Хромова.

- Слухи, Федя, великая вещь! Они рождаются, й-ивут и умирают по своим законам, и мы не можем эти законы понять. Не дано. Да оно и к лучшему.

Жмакину не понравились слова главного инженера.

Тот не ответил на его вопрос, а кроме того, в голосе Званцева ему послышалось пренебрежение. И сразу чтото злое, неуправляемое зашевелилось в нем, и он снова спросил, зная, что Званцеву будет неприятен его вопрос.

- Выходит, и ты считаешь, что снимут Толыса?

- На данный момент, Федя, я считаю, сколько шагов осталось до конторы. Околеваю. Знаешь, раньше я полагал, что зима, как таковая, кончается на десяти градусах мороза. Если мороз сильнее, значит, это уже не зима, а черт знает что. Пакость и мерзость. Прожив здесь два года, я изменил свои убеждения. Теперь я думаю, что зима кончается на двадцати пяти градусах.

Если мороз сильнее-это издевательство над человеком.

А сейчас под тридцать. И ты, Федя, тоже издеваешься, вопросами изводишь, зная, что ответить мне нечего.

А знал бы, что ответить, все равно бы промолчал.

- Это что же, запретная тема?

- Тема не запретная, болтай на здоровье. Но только вот есть такой закон, открыть я его открыл, но не могу еще доказать математически, чтобы диссертацию оформить. В чем суть... Выйди на середину Пролива, так, чтобы вокруг на десять километров ни одной души не было живой, и вслух скажи что-нибудь такое, что другим знать не положено. Понимаешь? Так вот, завтра же об этом будут знать все, кого это касается.

- Хватит болтать-то, - махнул рукой Жмакин. - - Больно высоко взял... Я уж минут пять, как перестал тебя понимать.

- Чего тут непонятного! - хмыкнул Хромов. - Под зад коленом дадут только одному.

- Ну и что?

- Эх, Федя! Место освобождается! Вакуум, как говорят ученые люди, вроде нашего главного инженера.

Слово такое есть-вакуум. У! Серьезное слово! Наука!

Сила! У! - Хромов смахнул слезы со щек и, насмешливо глядя в длинную спину Званцева, еще раз крикнул, будто собаку дразнил: -У!

- Каждый судит в меру своей испорченности, - сказал Званцев, не оборачиваясь.

- Да! - выкрикнул Хромов, отчего-то заволновавшись. - Да! А природа вакуум не терпит. Тут тебе я формулировка, тут тебе и математика. Свято место пусто не бывает.

- Ага, - проговорил Жмакин. - Вон ты куда гнешь.

Дошло.

- Слава те господи! - засмеялся Хромов.

Поднявшись на прибрежные холмы, они увидели, что Панюшкин уже стоит на крыльце конторы и, придерживая дверь, пропускает членов Комиссии.

* * *

За два года Панюшкин привык к своему кабинету, этой небольшой комнатке с одним окошком, и не замечал ни ее шелушащихся стен, ни перекошенного пола, ни выпирающей дверцы печи, грозящей вывалиться в любую минуту, привык к высокому жесткому креслу. Еще в самом начале строительства он облюбовал эту громадную табуретку и приколотил к ней подлокотники и спинку. На столе стоял старомодный угластый телефон с мохнатым проводом, стену украшала схема трубопровода на пожелтевшем ватмане, у двери несколько вбитых в стену гвоздей заменяли вешалку.

Но сегодня Панюшкин невольно окинул кабинет холодным взглядом, словно зашел сюда в последний раз, чтобы попрощаться. Чувство расставания, отчужденности охватило его, и в кресло он сел так, будто его на время оставили в чужом кабинете, будто вот-вот зайдет хозяин, посмотрит на него недоуменно- а ты, мол, кто такой? Панюшкин отрешенно посмотрел на дождевые пятна, разбросанные по потолку, на замусоленную дверь, на бумаги, показавшиеся вдруг ненужными, незначительными, неожиданно резко почувствовал запах раскаленной глины, исходившей от печи...