Особые условия

- Думаешь, он на этом проиграл?

- Нет, выиграл. О и выиграл, - подчеркнул Званцев. - Для меня это было бы проигрышем. Для меня важно...

- Ты бы пошел на место Панюшкина? - неожиданно спросил Чернухо.

- Не знаю, - легко ответил Званцев. Чернухо не удалось уловить напряженности в голосе главного инженера. - Не знаю, - с улыбкой повторил Званцев, разгадав нехитрый ход Чернухо. - Я, Кузьма Степаныч, прекрасно понимаю коварство вашего вопроса... От должности начальника мне все равно не уйти. Не на этой стройке, так па следующей она обязательно настигнет меня. Сейчас я главный инженер, с работой справляюсь, к какому бы выводу вы ни пришли, сам-то я вижу, что справляюсь.

Начальников строек в возрасте Панюшкина или около того предостаточно, и нашему Управлению в скором времени понадобится много молодых, но опытных специалистов, скажем так. Вы это хотели услышать от меня, пригласив на прогулку? - Званцев остановился, загородив дорогу. Стекла его очков сверкали благожелательно и улыбчиво.

- Я не надеялся, что мне так повезет, - ответил Чернухо озадаченно.

- Разве я сказал цечто неожиданное? Странное?

- Нет-нет, - успокоил его Чернухо. - Меня только слегка озадачил твой подход.

- Подход?

- Ну... трезвость. А как ты попал сюда, к Панюшкину?

- Проходил у него практику в Карпатах. А когда его направили сюда, он пригласил меня на должность зама главного инженера. Я согласился. Вскорости главный уехал в Москву. Не то здоровье ухудшилось, не то семейные обстоятельства... Что-то у него ухудшилось. Вот и все. Вас еще что-то беспокоит?

- Меня беспокоит твой тон.

- Не понял? Я чем-то вас...

- Нет-нет, все в порядке. Ты ничем меня не обидел.

Меня беспокоит твоя невозмутимость, уверенность...

И вот думаю - откуда это у человека, который впервые главным инженером, который никак не закончит первую стройку, которому предстоит отчитываться перед высокими инстанциями...

- И как же вы себе ответили? Каков вывод?

- Вывод? - рассеянно переспросил Чернухо. - Пошли, Володя, в контору, а то Николашка уж небось истосковался в одиночестве, измаялся.

И, повернувшись, Чернухо быстро зашагал по дорожке, не оглядываясь на Званцева, как бы забыв о"нем.

- Вы не ответили мне, Кузьма Степаныч, - напомнил тот.

Теперь повернулся, загородив дорогу, Чернухо.

- Хорошо тому живется, у кого стеклянный глаз - он не плачет, не смеется и сверкает, как алмаз!

- Вы имеете в виду мои очки?

- Я имею в виду широкую спину Панюшкина, из-за которой даже Тайфун не кажется слишком страшным.

* * *

Большая темная изба, расползшаяся от возраста, казалась покинутой едва ли не сотни лет назад. Свежий снег замел протоптанную дорожку, и Панюшкин поднимался по ступенькам, с удовольствием вслушиваясь в мягкий, упругий скрип снега. Он прошел по коридору, тронул холодную ручку двери своего кабинета, вошел, не раздеваясь, сел за стол. Положив лицо в большие жесткие ладони. Чувствуя затылком поднятый воротник куртки и подтаивающий в тепле снег. Ощущая пальцами морщины, выросшую за день щетину, углубления и выступы черепа. И не решаясь изменить позу, чтобы не нарушить сосредоточенного и расслабленного состояния.

В его сознании из обломков, из чего-то рваного и бесформенного складывалось то знакомое, привычное, с чем он никогда бы не согласился расстаться-воспоминания, которые обычно подавлены заботами текущего дня.

А ведь это было! И с кем? С ним...

Высекая железными набойками искры из мокрых булыжников, он пронесся под дождем через небольшую площадь и, подбежав к автомату, набрал номер. В темноте. Почти не глядя. Он даже не опустил монетки - знал наверняка, что трубку никто не поднимет. Да и о чем говорить-Ирка выходила замуж. И там, в большой теплой комнате под розовым абажуром, собралось много людей, и все торжественно-величавы, каждое слово, жест самого захудалого родственника преисполнены значительности, потому что они не заканчивались в момент их свершения, они простирались в будущее, да, в грядущих годах и десятилетиях будет отдаваться эхо от этих, вроде бы таких незначащих слов и жестов. Все решив сама, Ирка великодушно согласилась на эту комедию, на этот великий семейный совет, где каждому позволялось думать, будто он что-то решает.

И вдруг-звонок. Резкий и наглый. Звонок, который остановил и сделал неподвижной всю сцену-замерли улыбки, остановились взгляды, смолкли слова. Только звонок. Один, два, пять звонков, десять, и наконец ктото не выдерживает и, подняв трубку, снова кладет ее на место. От общего вздоха облегчения должен был колыхнуться розовый абажур, эта плавающая над столом медуза с шелковыми кистями. Она еще колыхалась, когда в комнату снова, как сверло сквозь бетонную стену, врезался телефонный звонок-еще более резкий и неуместный.

Вот уж охламон-то, господи! Панюшкин даже теперь, кажется, покраснел от неловкости. Какой стыд!

Колька сознавал, трезво, ясно понимал, что хулиганит.

что всем показывает, какое он ничтожество, ведь он даже не скрывал того, что бьется в истерике.