Особый контроль

А солдатам никак Миколайку не сбить, и он все выше, выше в небо забирается. Вот штабс-капитан и сказал:

— Сейчас мы этого злодея запросто подстрелим. Есть у нас для этого дела специально натасканный бравый солдат, он за меткую пулю в фельдфебели выйдет. Эй, Балазей!

И — сам не свой Балазей! Ружьишко с плеча срывает и преданно ждет. Штабс-капитан командует:

— Ступи! Фитиль с курка! Фитиль на место! Пулю вбей! Порох на полку!

И Балазей как неживой команды справно, дельно, ловко выполняет и душистый приклад к плечу приставляет. Руки белые, пальцы дрожат, оторваться желают.

— Пали!

Закрыл глаза, повел стволом куда подал ее и стрельнул!

Открыл…

Ан завертелся уже Миколайка, в летнем небе осенним листом закружился…

Тяжко охнул народ, зароптал. Балазей ружье в песок отбросил, в небо смотрит и слез не стыдится. Офицер:

— А подать ему водки! Фельдфебелю!

Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:

— Улетит!.. Вот хотя б улетел!

А глянули — точно! Миколайка вновь крыльями машет, и хоть все ниже летит, но видно, что за город вытянет. А там за огороды, за поле, за речку…

Офицер:

— Взять! За мной! — и первым побежал.

И солдаты за ним — так, с полсотни. А Балазей… и он туда же… Выбежали в поле — там бабы жито жали — закричали:

— К-куда?!

— А туда, — говорят, — в осоку залетел.

Там возле речки болото. Камыш, осока — во такие и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.

Балазей — тот по краю, по берегу речки идет. Думает: вот бы неловко ступить и не выступить. Вдруг…

Миколайка! Лежит. Щеки белые, губы красные — потому как в крови, — грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.

Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:

— А крылья хорошие… были. И мазь… холодит. Лепота наверху, красота — потом прислушался, спросил:

— Кто это ходит?

— Солдаты, — отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, все плывет у него пред глазами.

Миколайка:

— Ох, сердце горит! Не могу! Остуди меня в речке.

Балазей, глаза утерши, подошел.

— Прости, — говорит.

— За что? Я ж сам прошу, — и зажмурил глаза Миколайка.

Взял Балазей товарища за плечи, толкнул — и тот пузырями на дно. Вместе с крыльями. Тихо. Стоит Балазей, в речку смотрит и думает… Нет. Вдруг он слышит — солдаты! Все ближе и ближе. У Балазея сразу слезы высохли, ум прояснился. Вскричал:

— Держи его! Держи! — и паш-шел бежать, камышом трещать!

Бежал, бежал, споткнулся и упал, чуть сам не утонул, а все кричит!..

Набежали солдаты, при них офицер, говорят:

— Что за шум?

— Улетел! Вот так вот, низенько, по-над самою речкою и улетел!

Офицер его р-раз! — по зубам.

— Врешь! — кричит. — Не было!

— Было!

Стали его сапогами топтать и прикладами бить, ну а он все равно:

— Улетел! Улетел!

Били его, не жалели, а после устали, связали и повели на скорый суд. Полем шли — он молчал, а как вышли на площадь, опять заорал:

— Не убили его! Улетел! Он такую машину придумал! Он солнце потрогать хотел!

Хотели Балазею двадцать пять одинокого дать, но он и на суде от своего не отступился.

— Миколайка, — кричал, — не колдун! Он машину придумал, чтобы людям летать научиться! Всем, без разбору! А все оттого, что голову он не для шапки имел!

Заткнули рот. Сказали:

— И ты, Балазей, голову не для шапки, а для плахи, для топора имеешь.

И так оно и вышло, голуби мои. Тем Балазея и помянем.

Василий Головачев ОСОБЫЙ КОНТРОЛЬ

ГЛАВА 1 Игра

В мягкой фиолетовой полутьме ее лицо словно светилось изнутри розовым светом, и необычным казался его овал в черной волне ощутимо тяжелых волос. Странным было лицо, безжизненным, одно выражение застыло на нем — безнадежность. Может быть, темнота глаз скрывала и боль ее, и слезы, но слова были резкими, твердыми и беспощадно чужими. Жестокие слова, от которых замерло движение и холодом повеяло в воздухе… И Филипп сказал почти равнодушно, чтобы прервать этот разговор, чтобы ей было легче, — он еще не понимал до конца, не хотел понимать, что она уходит, — чтобы тяжесть вины — да и была ли она виновата? — легла на двоих, сказал он:

— Хорошо, не будем больше об этом.

Аларика вздохнула облегченно, вскинула голову и снова опустила, теперь уже виноватым движением. И было в это жесте то, чего больше всего не понимал Филипп — неуверенность. Непонятный получался разговор: говорила она прямо и энергично, но неуверенными выглядели жесты, неуверенностью веяло от всей ее короткой речи.

Молчание заполнило комнату: она не знала, что делать дальше, он пытался понять, почему оказался в таком положении. Почему? Десять лет детской дружбы, десятки ссор и примирений с помощью друзей — оба упрямы и горды, — и любовь… Любовь ли? Может, не было любви?

— Прости, — сказал он, с трудом шевеля губами. — Я, наверное, от природы инфантилен и не могу понять, что происходит. Объясни мне наконец, это что — так серьезно?

Аларика судорожно кивнула. На слова не хватало сил, а еще она боялась, что решимость ее угаснет совсем, и эта их агония любви, которую он не хочет замечать, продлится еще долго, долго…