Особый отдел и пепел ковчега

— Двое. Сын Павлик и дочка Нюра. Сын ещё со школьных лет пристрастился к наркотикам, а дочка клептоманка. Тащит из дома всё подряд и продаёт за копейки. Потом кается.

— Как у них обстоят дела сейчас? Процветают или бедствуют?

— Не в курсе. После похорон главы семейства я в этом доме больше не появлялся. Но, скорее всего, бедствуют. Сбережения съела инфляция. Книги Уздечкина не переиздаются. А тягой к какой-либо созидательной деятельности никто из его присных не отличался. Дармоеды и тунеядцы.

— Весьма удовлетворён нашей встречей. — Цимбаларь, удивляясь самому себе, церемонно раскланялся. — Благодаря вам статья о поэте Уздечкине уже сложилась в моей голове. Но скажите честно: ужель ни одна из созданных им строчек не войдёт в золотой фонд российской словесности?

— Ну если только эти... — Отбивая такт кофейной ложечкой, Шишмарёв продекламировал:

Я всю ночь ожидал
Появления музы.
Думал, с нею придёт
Вдохновений пора.
А ко мне вдруг
Летучая мышь залетела,
Спутав бабочки шелест
Со скрипом пера...

Направляясь к дому, в котором обитала семья полузабытого ныне стихоплёта Уздечкина, Кондаков внезапно ощутил недомогание. Телом овладела предательская слабость, а на лбу, несмотря на прохладную погоду, выступила испарина.

Поскольку накануне никаких злоупотреблений, способных пошатнуть здоровье, не случилось, Кондаков приписал своё состояние банальному переутомлению. Он даже дал себе зарок: сразу после завершения расследования взять путёвку в ведомственный санаторий и хорошенько там отдохнуть, возможно, даже в обществе миловидной и добросердечной дамы средних лет.

Под аркой, ведущей во двор, Кондаков встретил маленького оборванца, мусолившего в зубах окурок сигареты. Только внимательно присмотревшись, в нём можно было узнать Ваню Коршуна.

— Всё семейство в сборе, — вполголоса сообщил он. — У сына ломка. Дочурка только что загнала бронзовым бюстик Чехова, но вместо дозы, обещанной брату, купила себе импортные колготки. О мамаше упоминать не буду. Она и так день-деньской стоит на рогах. Боюсь, что ты появишься в самый разгар грандиозного скандала.

— Ты с дочкой общался? — сглотнув горькую, тягучую слюну, спросил Кондаков.

— Перекинулись парой слов. Намекнул, что знаком с барыгой, который платит за старые карманные часы большие деньги. Обещала дома поискать... А что ты такой бледный? Не угорел, случайно?

— Где я мог угореть? — болезненно скривился Кондаков.

— На даче, где же ещё! Ты ведь печь дровами топишь?

— Не был я вчера на даче... Просто какая-то слабость напала. Наверное, возраст сказывается,

— Лучше не ходи туда, — посоветовал Ваня. — Я с ними как-нибудь и сам разберусь.

— Нет, схожу, — заупрямился Кондаков. — Надо ознакомиться с ситуацией на месте.

— Кстати, этот дом предназначен на капитальный ремонт, и жильцы со дня на день ожидают расселения, — доложил Ваня. — Скажи, что ты представитель Департамента жилищного фонда.

— Кто мне поверит? — поморщился Кондаков. — Документов соответствующих нет.

— Покажи любой. Только мельком. Лишь бы на нём герб Москвы имелся. Эти придурки в детали вникать не будут. У них своих проблем выше крыши.

Дверь Кондакову открыла неухоженная женщина, отвыкшая улыбаться, наверное, ещё сто лет назад. Перекошенный рот свидетельствовал о том, что совсем недавно она крыла кого-то и в хвост и в гриву. Вне всякого сомнения, это была вдова поэта Уздечкина — Софья Валериановна. Покойный Алексей Алексеевич называя своей музой летучую мышь, безусловно угодил в самую точку.

— Чего надо? — придерживая дверь на цепочке, грубо осведомилась она.

— Я из Департамента жилищного фонда. — Кондаков помахал удостоверением трамвайного контролера. — Изучаю просьбы и пожелания переселяющихся граждан.

— На окраину мы не поедем! — немедленно заявила вдова поэта (но цепочку всё же сняла). — Или давайте равноценную квартиру в центре, или будем судиться!

— Вам предоставят жильё в пределах административного округа, причём по вашему выбору. — Больше всего Кондакову хотелось сейчас прилечь, но он с деловитым видом прошёл внутрь.

В просторной четырёхкомнатной квартире пахло скорее помойкой, чем человеческим жильём, а из гостиной доносилась отчаянная перебранка, разнополые участники которой крыли друг друга почём зря. Мужчина попрекал женщину эгоизмом и бессердечием, а та в истерической форме заявляла, что ходить как голо-шмыга не собирается.

Развязка наступила значительно раньше, чем это можно было предположить, исходя из характера конфликта. Раздалась звонкая оплеуха, и дочка Уздечкина — уже далеко не юная огненно-рыжая лахудра — вылетела из гостиной в прихожую. Нижняя часть её туалета ограничивалась колготками, из-за которых, собственно говоря, и разгорелся весь этот сыр-бор.

Обливаясь злыми слезами, дочка ухватила первое, что попалось под руки (а точнее, свой собственный сапог), и бросилась обратно в гостиную, где мебель сразу заходила ходуном. Похоже, она была не дура подраться.