Осоковая низина

С собой она взяла лишь один чемодан; другой, с ненужной одеждой, оставила.

В дороге Эрнестина была очень разговорчива, рассказывала про Рунгайнисов, госпожу Крауклис, спрашивала об Ильмаре и Валде. Бодрое и радостное настроение не покинуло ее и вечером: здороваясь с Петерисом, она даже улыбнулась.

Готовя постель, Эрнестина сказала Алисе:

— Как хорошо, что ты сегодня привезла меня домой!

— Тебе там, мамочка, трудно было?

— Не было трудно, только хотелось немножко…

Эрнестина не досказала, чего ей хотелось. Сложив на одеяле руки, она с кроткой улыбкой взглянула на Алису и тихо вздохнула.

— Спокойной ночи, мамочка!

— Спокойной ночи, детка…

На другой день Эрнестину нашли в кровати мертвой.

Лицо было совсем спокойным, даже просветленным. Желание Эрнестины сбылось: порог небытия она переступила легко, безболезненно.

ГИТА

Уже четвертый год новохозяева Осоковой низины жили и работали в колхозе. «Светлое утро» вскоре объединилось с соседним «Коммунаром», лишилось своего названия и получило нового председателя. Место Доната Павловского занял бывший парторг Жанис Риекстынь, а Донат остался бригадиром в Осоковой низине, которую все чаще называли третьей бригадой. Вилис Вартинь устроился кладовщиком. Один Дронис был по-прежнему бухгалтером и ежедневно ездил на лошади или мотоцикле в центр, в Петушиную корчму. А Петерис стал одним из лучших полеводов, его имя не сходило с доски Почета. Трудодней кое-кто иной раз, правда, набирал и больше его, но по дотошности в работе никто Петериса превзойти не мог.

Баня Вилиса Вартиня теперь дымилась реже, соседи не сиживали больше на поленьях, обсуждая проблемы волостного и мирового значения, они виделись каждый день на колхозной работе, и главные разговоры велись в «Упитес» в ожидании Доната, который наряжал на работу. Гораздо меньше народу шло париться, видно, и потому, что Вилис категорически потребовал от каждого дома по возу дров: теперь другие времена — и нет никакого «профиту» давать себя «эксплуатировать». Но все же Вилис не прозябал в одиночестве: дома у него теперь почти всегда было свежее ячменное пиво.

В Осоковой, низине появилась первая новостройка: коровник, поставленный неподалеку от большого сарая. Рабочих лошадей держали в бригадном центре, в «Упитес», за ними ходила Янина, а Алисе остались лишь четыре жеребенка да три кобылы, из которых две были жеребые.

В ту зиму Алиса частенько бывала дома одна, потому что для колхоза установили большую норму выработки лесоматериалов, и Петерис где-то далеко, в стороне взморья, целыми неделями рубил, пилил и возил для государства лес: как в понедельник уезжал, так возвращался только в субботу.

Был февраль. Зима стояла суровая, «Виксны» занесло глубоким снегом. Алиса вставала, как каждый день, до шести, шла в хлев, кормила свиней, доила корову, поила кобыл, жеребят, задавала им сена. Когда она собрала ведра, чтобы уйти, Гита, протянув через стойло шею, тихо заржала.

— Ну, Гиточка? Чего тебе?

Иной раз Алиса баловала кобылу — кусочком хлеба, картошкой из свиного ведра или принесенной для коровы свеклой. Гита сегодня опять решила, что одного сена ей мало. У Алисы под рукой ничего другого не оказалось, и она сгребла в бидончике зерна, предназначенного для кур, и протянула горсть лакомке. Гита, пошлепав губами, прижала зерно к ладони, чтобы не рассыпалось, но досталось ей все же совсем немного, и, когда хозяйка собралась уходить, кобыла прижала уши.

— Хватит, Гиточка, хватит.

В сущности, Алису только ради Гиты и оставили на легкой работе конюха, которой иные женщины завидовали, ведь лошадей было слишком мало, так что Алиса получала немного. Дело в том, что никто, кроме Петериса и Алисы, не мог Гиту ни запрячь, ни править ею, ни кормить. А то кобыл уже давно бы перевели во вторую бригаду, где условия для выращивания жеребят куда более подходящие.

Когда Гита еще была маленьким, отвергнутым матерью жеребенком, она считала своими близкими людей и ходила за ними, как собачонка, забиралась на кухню, подкрадывалась к ведру с квашей, ела хлеб с салом и однажды расколола горшок со сметаной. Завидев Петериса, она ржала тем особым, хрюкающим голоском, каким жеребята, у которых нормальное детство, перекликаются со своими матерями.