Остаюсь с тобой

Несколько тетрадей попались с хорошими диктантами. Поставила четверки. Потом еще одну тройку. Потом три двойки подряд. Самое обидное было в том, что все ошибки были на те правила, которые учили перед диктантом, и в тех словах, которые не раз писали на последних уроках. «Уж не нарочно ли они ляпали ошибки?» — невольно подумала Алла Петровна. Вдруг несколько диктантов оказались почти без ошибок. Но они не обрадовали, только еще пуще раздражили. Написали же, смогли, и не самые лучшие ученики. Значит, могли бы написать все. А тетрадь Калинова и совсем вывела из себя. Вместо диктанта этот лоботряс на всю страницу нарисовал голову собаки. Собака разинула пасть и высунула язык… Это уже было издевательство, издевательство над ней, над учительницей. Алла Петровна швырнула тетрадь куда-то в угол комнаты. Дрожащей рукой развернула следующую. Там было так намазано, что ничего не поймешь, не разберешь. Она швырнула в угол и эту тетрадь. А потом уже не могла сдержать себя. Схватила проверенные и непроверенные тетради и разбросала их. По комнате закружились голубые, белые и розовые промокашки.

Алла Петровна упала на кровать, уткнулась лицом в подушку, расплакалась. Плакала от отчаяния и беспомощности. Плакала, жалея себя. Нет, с нее хватит. Пусть кто хочет, тот и идет в ту школу, а ее ноги там не будет. Нечего ей там делать…

Если бы Алла Петровна подольше побыла одна, она успокоилась бы, собрала тетради и после никому не сказала бы об охватившем ее отчаянии. Но как раз в этот день раньше, чем обычно, возвратился муж. Она слышала, как щелкнул замок, зашуршал плащ. Хлопнула крышка ящика для обуви, — шлепнулись на пол тапочки. Вошел в зал, удивился, увидев разбросанные по комнате тетради. Какое-то время было тихо. Потом Скачков снова затопал по полу, вот заслонил собой дверь в спальню, глядя на Аллу Петровну, настороженно спросил:

— Что за разбой?

Алла Петровна еще крепче сжала зубы, чтобы муж не услышал, что она плачет.

Скачков подошел к ней, легонько тронул за плечо:

— Спишь, Аллочка?

Она передернула плечами, сбросила его руку.

Он постоял в нерешительности, потом подсел к ней, снова спросил:

— Что с тобой, Аллочка? Может, кто обидел?

— Ты! Ты! Ты! — Она приподнялась и, размазывая тушь по щекам, посмотрела на него заплаканными глазами. — Ты обидел!

— Какая ты у меня красивая! — рассмеялся Скачков. — Правда. Посмотри на себя! — Встал, взял на тумбочке кругленькое зеркальце.

Алла Петровна отпихнула руку с зеркалом.

— Ну, если женщина не хочет глядеться в зеркало, то дела и правда дрянь, — попробовал пошутить Скачков. — Рассказывай, что случилось. Что-то серьезное? Я знаю, мелочь тебя не выведет из равновесия. — И с улыбкой польстил: — Женщины с таким сильным характером, как у тебя, не так часто встречаются… Может, одна на такой город, как наш Зуев.

— Издеваешься? — В голосе нет и тени прежнего отчаяния, больше сдержанности. — Какая я дура! Какая дура! Жила, горя не знала. Как же, настоящей жизни захотела. Получила! Подсунули недоучек и теперь смеются надо мной, как над дурочкой. Все смеются. — И уже сквозь всхлипывания добавила: И ты тоже…

Скачков принес стакан воды, полотенце. Дал отпить глоток-другой, вытер тушь под глазами. Алла Петровна прижалась к его груди, утихла, как утихает обиженное дитя, почуяв добрую ласку.

— Успокойся… На свете нет ничего, что стоило бы твоих слез…

— Успокоишься здесь, — прошептала Алла Петровна. Села, поправила волосы, шмыгнула носом. — Иди посмотри, что они написали. Ужас! Директор сказала, по оценкам за четверть будут судить о моих способностях. Будут двойки — значит, не умеешь учить. А поставишь тройки, проверят, скажут, занимаешься приписками. Короче, хочешь остаться в школе, танцуй под их дудку. Тогда тебя не тронут. Станешь добиваться своего, пришлепнут как муху… Какой-то заколдованный круг. — И грустно усмехнулась: — Работа по призванию, называется. Тебе что? Сел в машину и поехал. А тут хоть вешайся…

Скачков понимал и не стал перечить, доказывать свое, ждал, пока жена успокоится. Поднялся, собрал разбросанные тетради, положил их стопкой на стол. Воротился в спальню. Жена сидела, листала какую-то книжку.

— Полежала бы… Может, устала? Что ты хочешь — такое нервное напряжение! И это каждый день… Отдохни. Тетради пусть подождут.

— Хотелось же знать…

— Ты сразу слишком много хочешь.

— Боюсь, что ничего не сделаю ни сразу, ни вообще, — вздохнула она. Говорила уже без прежнего надрыва, даже с неожиданной трезвостью. — Помню, в первый день шла в школу как на праздник. Приоделась. А они смотрели на меня как на выскочку. Кто-то даже хихикнул. Теперь я знаю, почему хихикнул. Мол, погоди, скоро облиняешь… Что делать? Учить дальше? Ничего не добьешься выгонят. Бросать?.. Потом не простишь себе…