Остались только слезы

Люсия шлепнула ее по щеке. Это была не пощечина, так, легкий шлепок, скорее даже ласковый, но следовало бы его усилить в тысячу раз, чтобы он соответствовал взгляду, которым при этом Люсия наградила Мов.

Задыхаясь, словно этот жест отнял у нее все силы, она сказала:

— Не тебе, Мов, давать мне советы. Как бы ни вела себя каждая из нас, я все-таки твоя мать и собираюсь воспользоваться своими правами!

Она увидела мою жалкую расстроенную физиономию и рассмеялась обидным смехом.

— Взгляни-ка на рожицу нашего мужичка! Ну просто бы живьем его проглотила!

Она потрепала меня за волосы.

— Ладно, утопающий, не будь таким мрачным, уж постараюсь тебя вытащить…

От радости я прикрыл глаза.

— Но при одном условии, — быстро добавила она.

Мы ждали, мы знали, что это обойдется нам недешево!

— Мов отправится в Англию… Я полагаю, ей необходимо пополнить свое образование в соответствующем учебном заведении… Большие каникулы окончены. За работу, детишки! За работу!

Мы с Мов молчали, лишившись дара речи. Тогда Люсия приподняла мне лицо за подбородок своим любимым жестом.

— Впрочем, тебе решать, душенька: ты мужчина. Воля твоя, выбирай — сохранить ее и наняться грузчиком на Центральный рынок… или остаться „кинозвездой“!

И Мов подошла ко мне.

— Да, решай! — прошептала она.

Одним резким движением я отстранил их обеих. В это мгновенье они соединились для меня в одну, к которой была обращена и моя ненависть, и моя любовь.

— Я должен сделать этот фильм, Мов.

Неужели эти слова произнес действительно я?

Вспоминаю, как Мов, сгорбившись, направилась к двери. Ее золотистые волосы, казалось, вдруг утратили свой блеск.

Я заорал:

— Мов! Нет, Мов, не уходи!

Она не послушала меня. И я остался наедине с Люсией.

Мне хотелось кричать. Я готов был броситься следом за Мов. Но Люсия лишь щелкнула пальцами, и я застыл на месте.

— Подай мне сценарий, Морис!

Толстая, скрепленная спиралью тетрадь была рядом, только руку протяни, но Люсии хотелось, чтобы я подал ей сценарий. Вот оно истинное проявление моей покорности, мой истинный выбор!

— Какую сцену вы снимаете?

Я показал ей номер эпизода. Держа перед глазами очки, Люсия внимательно прочла левую колонку. А я все это время косился на дверь в надежде, что Мов вернется.

Но Мов не вернулась.

* * *

Прежде чем мы направились в съемочный павильон, Люсия высказала мне те же рассуждения, что и Мованн.

— Во втором фильме ты ставишь на карту свою карьеру. Если ты не превзойдешь самого себя, если не сыграешь лучше, чем в „Добыче“, тогда, с моей помощью, или без нее, это станет твоим преждевременным концом, Морис! Подумай об этом.

Нетвердой походкой я шагал вдоль заваленных декорациями коридоров. Жалкий трусишка возвращался обратно в павильон в сопровождении своего дрессировщика и был счастлив оттого, что мог целиком и полностью ему покориться.

Узнав, что Люсия будет руководить моей игрой, Анри-Жорж, который был человеком нетерпимым, хотел послать все к черту, но Мованну удалось его убедить, что это никак не затрагивает его прерогативы и моральное право гордиться успехом — если мне удастся проявить свой талант — принадлежит ему одному!

Итак, мы приступили к работе. Все стало для меня простым, а для Люсии очень сложным. Я по обычаю занялся своим делом подражателя, тогда как она схватывалась с режиссером. Он возражал против того персонажа, который создавала Люсия. Анри-Жорж видел его иначе. Он говорил, что в интерпретации слишком иного бабского, и я начинаю смахивать на педераста. Люсия доказывала, что моя роль — это роль слабого человека, одержимого навязчивой идеей. Каждый раз возникали нескончаемые споры, и каждый раз Люсии, благодаря ее спокойной настойчивости, в конце концов удавалось отстоять свою точку зрения. Я не думаю, что когда-либо еще приходилось снимать фильм в подобной обстановке. Съемки продолжались восемь недель!

* * *

Я снова вернулся на бульвар Ланн. Снова занял свое место в конуре и снова получал свой корм… Я заново освоил опасный путь, ведущий в спальню Люсии. Мы часто предавались любви, и никакая вода не могла смыть с меня потом грязь этих объятий, которые внушали мне отвращение. Но главный позор заключался не в этом животном совокуплении, а в моем поведении по отношению к Мов. Я знал, что она уехала в Англию, как было решено Люсией. Она ни разу не написала, да и я не испытывал желания переписываться с ней. Между нами все было кончено.

Я молился об одном: забыть. Ибо она реально воплощала самый подлый поступок в моей жизни. После той сцены в моей уборной на студии что-то во мне надорвалось. Я жил какой-то почти растительной жизнью… Я был любимой собачкой… И спокойно ждал тот день, когда стану мужчиной, поскольку безропотно соглашусь быть негодяем!

В сущности я понимал, что это нетрудно. Достаточно избавиться от некоторых предрассудков и юношеских грез, свободно пуститься в путь по дорогам, по которым вам идти запрещают, и следовать по ним решительным шагом.